Филарет Московский - [156]

И вот он — обер-прокурор. Давно не было таких обер-прокуроров, от которых не жди подвоха. «Трудно найти человека, более преданного Церкви, более готового на всякое улучшение и в то же время менее склонного проводить какие-нибудь личные расчеты в управлении столь важною частию… Он принадлежит к разряду тех людей, которых я не умею иначе охарактеризовать, как назвать их оптинскими христианами. Это люди, глубоко уважающие духовную жизнь, желающие видеть в духовенстве руководителей к духовной высоте жизни, жаждущие, чтобы православное христианство в России было осуществлением того, что читаем в Исааке Сирине, Варсонофии и прочих. И он сам в своей жизни именно таков. Никто менее не способен мириться с казенностью, с формализмом и с мирскою суетой в деле христианства», — писал об Александре Петровиче философ и публицист, духовное чадо Филарета, Никита Петрович Гиляров-Платонов в письме Александру Васильевичу Горскому, профессору, а впоследствии ректору Московской духовной академии.

Тертий Иванович Филиппов, будущий государственный контролер, служил при Толстом чиновником особых поручений по вопросам восточных православных церквей и оставил такие воспоминания: «Назначение гр. Александра Петровича обер-прокурором Св. Синода последовало (20 сент. 1856) во время пребывания государя в Москве по случаю венчания на царство и, при всей своей неожиданности, никого не изумило, напротив, всем показалось совершенно естественным: так успел уже сложиться и отпечататься в общем представлении вполне соответствовавший этому назначению его нравственный образ. Сам он принял это внезапно и мимо его воли совершившееся назначение за призвание, которому он обязан был повиноваться, и в этой мысли находил успокоение от тех внутренних тревог, которых он не мог не испытывать при живом представлении сопряженных с его избранием многоразличных и трудных задач, при его утонченной добросовестности и при ясном сознании неправильности установившихся отношений обер-прокурора к Св. Синоду». По свидетельству Филиппова, «он усердно исполнял все постановления Церкви и в особенности был точен в соблюдении поста, которое доводил до такой строгости, что некоторые недели Великого поста избегал употребления даже постного масла. На замечания, которые ему приходилось нередко слышать о бесполезности такой строго-ста в разборе пищи, он обыкновенно отвечал, что другие, более высокие требования христианского закона, как, напр., полной победы над тонкими, глубоко укоренившимися от привычки страстями, он исполнить не в силах, а потому избирает по крайней мере такое простое и ему даже доступное средство, чтобы выразить свою покорность велениям Церкви…». Известный славянофил, философ и публицист Иван Васильевич Киреевский говорил о Толстом: «Легче становится жить после встречи с таким человеком, как граф Александр Петрович».

Новый обер-прокурор первым делом решил взяться за такую важную тему, как переводы Священного Писания. Для того чтобы еще больше заручиться поддержкой, он отправил проект протокола Синодального собрания другому Филарету (Амфитеатрову) — митрополиту Киевскому. А тот вдруг ответил резким отказом. И в октябре Филарет Московский писал наместнику Троице-Сергиевскому горестно: «А дело о переводе Священного Писания, кажется, подвергнется возражениям нового синодального обер-прокурора. Владыка Киевский объявил ему свое решительное мнение, что переводить не должно, дабы сие не повело к забвению славянского языка, который есть богослужебный. — Воля Господня да будет. — Господь да устроит полезное для Церкви Своей, Ему Единому непогрешительно ведомое».

Что тут скажешь? Конечно, можно понять опасения тех, кто выступал против перевода. Но, в конце концов, перевод совершился, и мы уже скоро как полтора века живем, имея Библию как на старославянском, так и на русском языке, и сие нисколько не привело к забвению старославянского языка!

Как бы то ни было, в конце 1856 года, принесшего больше радостей, нежели печалей, Филарет был в некотором недоумении, хорошо ли, что больного Александра Ивановича сменил на посту обер-прокурора живой и деятельный Александр Петрович. О том думал он, вероятно, на погребении Карасевского, который умер в канун Рождества Христова. Думал и о собственной кончине, которая была уже не за горами. Сколько ж можно болеть да мучиться?

Неверующему не понять, как можно с любовью думать о смерти. Да и веруя, все равно поражаешься тому, как Филарет говорит о кончине. Как о рождении. Разумеется, не в том понимании, как у спиритов, не в смысле переселения души в другое тело, а о рождении — в мир невидимый: «Вчера мы воспели погребальная над Александром Ивановичем Карасевским. Он благонамеренно напутствовал себя таинствами, кончался около суток и родился в невидимый мир в день и близко к часу, в который Христос Спаситель родился в видимый мир».

Не забудем же и мы наименовать главу о кончине самого митрополита Филарета — «Рождение».

Весь 1857 год шла борьба за разрешение перевода Библии. Столкнулись два Филарета. Столкнулись не враги, а искренние друзья и единомышленники во всем, кроме этого вопроса. Филарет Киевский не без основания боялся, как бы не случилось то же, что в Европе, как бы перевод не послужил отправной точкой к появлению у нас некоего подобия лютеранства. Филарет Московский нигде не проявлял беспокойства на сей счет, а значит, был уверен — в России зарождение лютеранства невозможно. В необходимости перевода он не сомневался. Сия необходимость вытекала из миссионерских потребностей на просторах бескрайней империи. Обер-прокурор Толстой, любя обоих Филаретов, все же склонился к мнению Киевского.