Фицджеральд - [25]

О том, какой кавардак царил в номерах, квартирах, коттеджах, которые они снимали. И не только в номерах, но и в головах этих «маленьких детей в огромном, ярко освещенном, неведомом зале» — метафора самого Фицджеральда. Свидетельств рассеянной, беспорядочной совместной жизни молодоженов оставлено немало. «Заглянул к Скотту Фицу и его молодой жене, — вспоминает принстонский приятель Скотта Александр Маккейг. — Она — типичная провинциальная красотка с Юга. Жует резинку, демонстрирует коленки. Брак едва ли будет удачным. Разведутся через три года. Скотт напишет что-то грандиозное — и умрет под забором в возрасте тридцати двух лет». В деталях и в хронологии Маккейг ошибся, по существу же — оказался прав. Ему вторит Лотон Кэмпбелл, еще один приятель Фицджеральда: «В гостиной — бедлам. Повсюду валяются грязные тарелки вперемежку с книгами и бумагами, супружеская постель расстелена, на подносах окурки и бокалы с недопитым накануне спиртным. Скотт, когда я пришел, одевался, а Зельда нежилась в ванне, откуда, весело щебеча, поддерживала разговор». Чем не «Модный брак» Уильяма Хогарта?

О том, как эта «сладкая парочка», позабыв себя, развлекалась, как — особенно первые годы совместной жизни — купалась в деньгах. И сорила ими. Причем инициатива и в развлечениях, и в тратах принадлежала Зельде, деньги текли у нее между пальцев; по счастью, в те годы было еще чему «течь». «Его жена слишком много говорит о деньгах, — заметил однажды Генри Луис Менкен, который, как и многие из окружения писателя, Зельду не жаловал, считал, что Фицджеральд ничего не добьется, пока не уйдет от жены. — Скотт рискует: слишком быстро хочет разбогатеть». Пока что риск оправдан: в одном только 1920 году Фицджеральд заработал 20 тысяч, годом позже за голливудскую инсценировку «По эту сторону рая» — еще десять, и это не считая гонораров за рассказы, которые теперь, после коммерческого успеха первого романа, охотно печатались и охотно же высоко оплачивались. И которые, считал Перкинс, Фицджеральд не писал бы в таком количестве, если б не ненасытные аппетиты жены. На что только не уходили эти деньги: на первоклассные отели, съемные квартиры, туалеты, поездки, приемы, на дорогие рестораны и непомерные чаевые, в результате чего Фицджеральд даже в пору процветания (25–30 тысяч долларов ежегодно) всегда и всем был должен. И Гарольду Оберу, который никогда ему не отказывал, и Перкинсу, письма к которому подписывал «Вечный проситель». И издательствам, из которых исправно выбивал авансы. «Все большие люди во все времена сорили деньгами», — написал он как-то, словно оправдываясь, в Сент-Пол матери, у которой тоже, кстати сказать, ему случалось брать в долг.

Рассказывают о том, как они разъезжали — он на крыше, она на капоте — таксомоторов; Зельда как-то подметила, что ехать в кабине такси обходится дешевле, чем на крыше. Как ныряли одетыми в фонтаны и танцевали на столе. Как устраивали роскошные, «самоубийственные» — в духе Джея Гэтсби — приемы. И в ночных нью-йоркских клубах «Рандеву», «Гэллант» или «Пале-Рояль», где выступал со своим оркестром непревзойденный Пол Уайтмен. И в клубе «Монмартр», куда ходили танцевать до первых петухов. И в яхт-клубе на озере Уайт-Бэр-Лейк под Сент-Полом. И на снятой ими вилле в Грейт-Нэк под Нью-Йорком — модном местечке, где в получасе езды на поезде от Бродвея селился театральный и литературный люд. Как, приехав под утро в Грейт-Нэк после очередного нью-йоркского кутежа на своем подержанном «роллс-ройсе», засыпали прямо на лужайке перед домом — «нашим уютным Бэббит-гнездышком»[49], как прозвала его Зельда. И как после очередной перепалки с гостями наутро развешивали по дому «правила общежития», делавшие честь их «совместному» чувству юмора: «Просьба к гостям не ломиться в двери в поисках спиртного, даже если хозяева не имеют ничего против». Или: «Если вы приехали на выходные и хозяева предложили вам остаться на понедельник, не следует воспринимать их слова всерьез».

Как развлекали себя и гостей «интеллектуальными» играми. Например, загадывали, на кого должен быть похож их будущий ребенок. Если он будет красивый, рассуждали они, у него будут глаза Скотта, а нос и рот Зельды; если некрасивый — ноги Зельды, а волосы Скотта. Или задавались вопросом: какими качествами должен обладать человек мысли и человек действия? Кто ценится больше, человек мысли или человек действия? Игравших — заметим — нельзя было отнести ни к первым, ни ко вторым. Или задумывались над тем: что делать, чтобы изобразить некрасивую девушку красивой? Написать ее портрет или же ее сфотографировать? Когда же «интеллектуальные» игры подходили к концу, Зельда развлекала гостей пересказом своих снов, а Скотт рассказывал гостям, почему он плакал, когда писал свой последний рассказ.

И не интеллектуальными. В 1927 году в Голливуде, который Фицджеральд уже при первом посещении назвал «городом истерического эгоизма, прячущегося под тончайшей вуалью натужного добрососедства», явились без приглашения, предварительно крепко выпив, на бал-маскарад в честь киноактрис сестер Талмидж. Встали у входа на четвереньки и стали громко, наперебой лаять: не судите, мол, строго, в Голливуде ведь мы впервые! А перед отъездом с «фабрики грез» сдвинули всю мебель на середину своего номера в фешенебельном отеле «Амбассадор», а на нее сложили свои неоплаченные счета: раз, дескать, сценарий Скотта забракован и гонорар ему не полагается — платить не будем.