Фицджеральд - [26]

Рассказывают, как в театре, во время спектакля, Фицджеральд начинал раздеваться «при всем честном народе». Или как на званом обеде залезал под стол, отрезал ножом конец галстука, ел суп вилкой и в любую минуту мог пуститься в драку с официантами. Или перебрасывал пепельницу с окурками на соседний столик. Или, выловив ягоду из ананасового шербета (это не в Америке, а на Лазурном Берегу), выстреливал ею в оголенную спину сидевшей поодаль французской графини. Или, приехав после полуночи на вечеринку (раньше Фицджеральды не появлялись), требовал всеобщего внимания и исполнял заунывные баллады собственного сочинения. Или угонял у зеленщика трехколесную тележку и на сумасшедшей скорости гонял на ней по площади Конкорд под аккомпанемент полицейских свистков и автомобильных клаксонов. Или (это случилось в Лос-Анджелесе) собрал у приглашенных на прием гостей часы и драгоценности и… сварил их в томатном супе. Или — было однажды и такое — ударил полицейского, который нагрубил Зельде, на что нью-йоркская желтая пресса отреагировала незамедлительно и с потугой на остроумие: «Фицджеральд сбил с ног полицейского по эту сторону рая».

Как, выйдя после концерта из Карнеги-холла, они с женой бросались наперегонки навстречу несущимся автомобилям. Со своей машиной тоже, впрочем, особо не церемонились: то загоняли ее в пруд и, стоя по пояс в воде и хохоча, безуспешно пытались вытолкнуть ее на берег. То наехали на гидрант и, как Зельда потом со смехом рассказывала, «выпустили из мотора кишки». А то — дело было под Ниццей — вместо шоссе въехали на узкоколейку и застряли на рельсах; машина заглохла, Скотт и Зельда под воздействием винных паров преспокойно заснули и наверняка угодили бы утром под колеса дрезины, если бы их не спас местный крестьянин.

Как, устав от бурной жизни, решили было немного перевести дух и поехали в Уэстпорт, штат Коннектикут, где, впрочем, пробыли недолго: удалиться от мира не получилось, тихая, размеренная жизнь была не по ним. Точно так же, как и провинциальная, затхлая жизнь на Среднем Западе, в Сент-Поле, куда они приехали в 1922 году из Монтгомери рожать дочку. Двадцатиградусные морозы не пришлись южанке Зельде по душе — читайте рассказ «Ледяной дворец» с его описаниями «каменных сводов выстуженного вокзала» и трамваев «с наглухо замерзшими стеклами»[50]. Скотт же радовался жизни. Во-первых, дочь получилась на славу, что следует хотя бы из телеграммы, которую счастливый отец отбил родителям жены: «Лилиан Гиш в трауре. Констанс Талмидж в тени. Вторая Мэри Пикфорд». Во-вторых, ему, как и Нику Каррауэю из «Великого Гэтсби», Средний Запад казался теперь «не кипучим центром мироздания, а скорее обтрепанным подолом вселенной», и он радовался, ибо вернулся домой, под «подол вселенной», победителем. Оно и лучше, что не в «центр мироздания», — там разве выделишься? Заезжая знаменитость в своем родном городе, он давал длинные интервью в «Сент-Пол дейли ньюс». Рисовался, жаловался местным газетчикам, называвшим его «первым известным прозаиком Сент-Пола», что «устал от Нью-Йорка и решил поехать в славный, тихий городок — писать». Делился ближайшими планами: задумал, мол, три романа. И последними словами ругал разгульную жизнь. «Вечеринки, — признавался он в Сент-Поле своему знакомому Джеймсу Дробеллу, — это нечто вроде самоубийства. Я люблю их, но мое католическое естество меня осуждает». А вот «протестантское естество» Зельды ничего против вечеринок не имело. До поры до времени.

Рассказывают, как спустя год после свадьбы ими овладела охота к перемене мест, и весной 1921 года они впервые в жизни устремились в Европу, «в Старый Свет, чтобы обрести новые ритмы нашей жизни». Охота к перемене мест не покидала их и в дальнейшем: Фицджеральды все время в движении. Из Нью-Йорка переезжают на Лонг-Айленд. С Лонг-Айленда — за океан, в Лондон. Из Лондона — в Париж. Из Парижа — на Ривьеру. С Ривьеры — в Рим, оттуда — обратно в Нью-Йорк. Из Нью-Йорка — в Монтгомери, из Монтгомери — в Сент-Пол, из Сент-Пола — обратно на восток. На месте не сиделось…

И как, поднявшись на палубу направлявшейся в Лондон «Аквитании», против своих фамилий в судовом журнале начертали уморительную шутку: «Мистер и миссис Фицджеральд путешествуют инкогнито!!!» «Новые ритмы» жизни в Старом Свете не обрели и сделали вывод: «Европу сильно переоценили!» В Лондоне при ближайшем рассмотрении остаться жить раздумали — а ведь собирались. Париж, «праздник, который всегда с тобой», где жизнь рисовалась нескончаемой вечеринкой, а американцев было немногим меньше, чем в Нью-Йорке, им поначалу тоже не полюбился, оба сочли французов неискренними, лицемерными, заносчивыми — в книгах Фицджеральда они таковыми и предстанут. Еще больше не полюбились Венеция и Рим: «скука и разочарование». То ли дело «мой невозвратный город», как назовет Фицджеральд Нью-Йорк в одноименном очерке; город, в котором была, как сказано в «Прекрасных и проклятых», «некая изысканная острота»[51]… «Будь проклята эта Европа! — в сердцах писал Скотт Эдмунду Уилсону по возвращении. — Антикварная лавка, не более того. Ты, помнится, в шутку называл Нью-Йорк „культурной столицей“, но вот увидишь, через четверть века он будет ничуть не хуже сегодняшнего Лондона». А спустя несколько лет в рассказе 1929 года «Пловцы» вдруг, в первый и последний раз, объяснится в любви Америке, которую прежде называл «странным курьезом, чем-то вроде исторического анекдота». «В сердцах ее народа, — читаем в рассказе, — по-прежнему борются старые, великодушные устремления, прерывающиеся порой неумеренностью и фанатизмом, но неукротимые и несломленные»