Фиаско - [38]

— Николай! — крикнула она прямо мне вслед. — Николай, по закону, я обязана сообщать куда следует об огнестрельных ранах.

— Если ты каким-то образом вдруг вспомнишь о них.

— Я не шучу. Не хочу делать ничего противозаконного.

— А я и не прошу. Регистрационная карточка куда-то запропастилась, история болезни потерялась, ассистенты забыли заполнить документы.

Я завернул в перевязочную и положил Рафика на стол под флуоресцентную лампу. Лицо его стало белее белого снега.

— Ну не могу я, — настаивала Александра, машинально беря руку Рафика, чтобы прощупать пульс. — Не имею права.

— Прекрасно. Тогда давай подождем, пока он не умрет, а тогда докладывай что хочешь.

— Да, кажется, ты прав, — согласилась она, сложив губы так обворожительно, что я опять стал балдеть. — Он того и гляди умрет. — Она подняла телефонную трубку и нажала кнопку внутреннего переговорника. — Нина? Я, пожалуй, задержусь тут с одним делом… Ага, сильная головная боль… Да, всех надо переставить… Нет, нет, можешь уйти, когда закончишь. — Положив трубку, она посмотрела на меня и приказала: — Запри дверь.

Я знал, что будет. Не раз видел я ее в действии, проворную, энергичную, точную. Мне всегда казалось, что обращаться с пострадавшими она могла даже с закрытыми глазами. Я запер дверь и отошел в сторонку, а она мигом принесла из врачебного кабинета аптечку первой помощи, поставила ее на тележку, вынула бандаж, бинты и, сорвав с пачки стерильную упаковку, обмакнула бинт в физиологический раствор и повесила на ручку тележки.

Рафик лежал теперь молча, неподвижно, полузакрыв глаза и не обращая внимания на Александру, суетящуюся вокруг него. Она закатала ему рукав рубашки по самое плечо, тревожно прощупывая вену. Не прощупывается.

— Потерял много крови.

— Можно сделать переливание?

— Если бы была кровь. Если бы знать его группу. Если бы иметь…

— А тот раствор, что у тебя?..

— …хоть чуть-чуть плазмы, — продолжала она, не слушая меня и не снимая руку с пульса. — Ее теперь очень трудно достать. Физиологический раствор, конечно, заполнит внутрисосудистый объем, но он не заменит красные кровяные шарики.

Оставив руку Рафика, Александра крепко перетянула ее резиновым жгутом повыше бицепса. На запястье показалась бледная голубоватая жилка. Тогда она вставила в нее зонд, влила в вену раствор и оставила краник открытым. Затем она вихрем метнулась в кабинет, схватила там хирургические перчатки и со скрипом натянула их на руки, после чего сняла с Рафика окровавленную рубашку, чтобы продезинфицировать рану.

— Не понимаю я, Коля, — выговаривала она, счищая с раны и вокруг нее лоскуты от рубашки. — Я не видела тебя целую вечность, а когда наконец увидела, ты, оказывается, со своей дурью вляпался в беду.

— Да это все ерунда. Я знаю.

Лицо ее смягчилось. На мгновение в глазах у нее мелькнуло обожание и нежность ко мне, как в первое время наших встреч, когда ее восхищала моя прямота и она разделяла со мной веру в свободное общество.

— Не надо было мне спасать тебя, — с насмешкой сказала она, колдуя над Рафиком и снимая последний кусочек материи.

Я уставился на жуткую рану на животе Рафика и мысленно увидел такую же, но только свою, двадцатилетней давности — сейчас от нее остался еле заметный розоватый шрам. Фраза, брошенная вскользь Александрой, мгновенно воскресила во мне и то холодное осеннее утро, и жгучую боль внутри.

Тогда совпали по времени несколько событий. Я только окончил Московский государственный университет, и накануне еврейского праздника Йом-Кипур Египет и Сирия напали на Израиль. Кремль поставил арабам массу всякого вооружения, и по этому поводу я написал для подпольного листка передовицу с призывом ко всем диссидентам выйти с маршем протеста на Красную площадь. Нас уже ожидали там усиленные наряды кагэбэшников с дубинками. Удар по голове хоть и показался мне громовым, но голову не проломил. Я уже вставал на ноги, как кто-то злым голосом заорал: «Проклятый жид!» — и жгучая боль пронзила бок; я понял, что меня пырнули ножом.

Друзья вырвали меня из рук разъяренных бульдогов и увезли в больницу. Несмотря на боль, меня потрясла девушка в операционной, особенно запал в душу ее сострадательный взгляд, светившийся поверх лицевой повязки, и мягкий, успокаивающий голос.

— Потерпи, скоро пойдешь на поправку, — сказала она, держа меня за руку, в то время когда мне кололи обезболивающее. И пока я выздоравливал, все время думал о ней и надоедал, упрашивая выписать меня досрочно. Потом она битых десять лет упрекала меня в том, что своими писаниями и политической активностью я встал поперек ее медицинской карьеры. А следующие десять лет уже я винил ее в том, что своими амбициями и приспособлением к тоталитарному режиму она разрушила нашу семью и мы были вынуждены развестись. Но по справедливости, развалу семьи во многом, а может, и главным образом, способствовало мое пьянство. Но я никогда не признавался ей в этом. И никогда у меня не было…

Из раздумий меня вывел резкий треск разматываемого липкого пластыря.

— Режь здесь, режь! Николай, слышишь, Николай?

Схватив ножницы, я быстро перерезал пластырь, который она наложила Рафику на рану пониже грудной клетки.