Фея горького миндаля - [12]

Папа и Катя шагнули под ветки деревьев. Ветки цветущего миндаля задели Катину щёку, запахло вялой листвой.

— Гражданин, у девочки расстегнулся чулок.

— А будь оно трижды неладно! — ответил папа.

И вдруг побежал ветер. Раздался шорох. Заговорили деревья. Деревья заговорили с Катей. Недолго шумели они, но успели ей рассказать, что у неё одной самая что ни на есть большущая шляпа: небо. И что кисточка её шляпы что ни на есть самая большая и жёлтая, золотая: солнце. Деревья успели подробно рассказать Кате, до чего же надоело им стоять и шуметь. Никто их не слушает, никто не хочет с ними поговорить. Всем некогда.

«И вот я спрыгну», — ответила Катя. «И вот я упрячусь», — ответила Катя. «И вот я возьму мороженого. И вот я пойду и сделаю «айда в бригаду, айда перекур».

Глава IV. Завод

Завод у папы был хлебный: там жили хлеба. Но утрам хлеба развозили по городу. В грузовиках.

Вся улица пахла хлебом. Не так чтоб сильно — немножко, но Катя слышала. Запах хлеба рассказывал Кате про то, как утром она встаёт, как бабка наливает ей молоко.

— Катя, ты что? Уснула?..

Нет. Она не уснула. Медленно и осторожно Катя разматывает витки своей сахарной сдобной плюшки.

«Тебе чего?» — говорит Катя. «А мне так!.. А мне ничего себе», — говорит плюшка.

Запах хлеба около папиного завода рассказывал Кате про многое. Например, про то, как бабка идёт из булочной. Она держит в руках авоську. В авоське два тяжёлых коричневых кирпича.

Вот бабка остановилась. Разговаривает с соседкой. Они говорят так долго! И хлеб из глазков ну подмигивать Кате. «Тебе чего?» — говорит Катя. «Так себе, ничего себе», — отвечает хлеб.

— Опять бормочешь?! — сердито говорит бабушка. И соседке: — Такой болтливый ребёнок, отродясь не видала, терпенья нет!..

Улица около папиного завода рассказывала Кате про все на земле хлеба: большие, сдобные, чёрные, круглые и квадратные. И все они умели говорить. Говорили, шептали, пели — аж прямо терпенья нет!

У свежего хлеба был мягкий, широкий голос. Как шагнёшь на улицу, где завод, так сразу заслышишь голос хлебов. Они лопотали корочками, дрожжами, мякотью — всем тем, чем полагается пахнуть и бормотать хлебам, добрым, тёплым хлебам, терпеливым и разговорным, не похожим ни на кого — ни на Катину маму, ни на Катину бабушку…

— Ты опять со своей пацанкой? — спросили папу в проходной будке (Катю здесь все называли пацанкой, никто ее не называл Катей).

— А куда же её девать? — сердито ответил папа. — Так с ней и бродим. Так за собою и волочим.

Во дворе завода ещё больше запахло хлебом. Тут пели тонкими сдобными голосами сайки, и все на земле калачики, и все на свете рогалики с изюмом и без изюма, с цукатом и без цуката… Тут разливались песнями плетёнки, бублики, плюшки и кренделя…

— Твоя пацанка? — спросили у папы.

— Соседова! — очень сердито ответил папа.

И вошёл на завод.

…Цеха. Здесь пахнет не только хлебами. Здесь пахнет машиной — машинным маслом.

На тележке лежит свежевыпеченный белый квадратный хлеб. От него идёт пар.

— Хочешь хлебца? — спрашивают у Кати.

— Хочу, — говорит Катя.

— Ты что же, голодная? — обиженно говорит папа.

— Не голодная, — вздохнув, говорит Катя.

Папа надевает халат, становится у широкой большой печи.

До чего же маленькой становится Катя среди больших машин и больших хлебов!

Машин так много! Они не только внизу, они наверху, под самыми потолками. К тем машинам, что наверху, ведёт крутая, узкая лестница с узенькими перильцами. А в соседнем цеху огромная деревянная загородка. В загородке гуляет тесто. И булькает пузырями. Пузыри потихоньку лопаются.

— Пых-пух, — говорит Катя.

— Где ты, Катя?! — говорит папа.

— Я тут, — отвечает Катя.

— Пустил бы ребенка во двор погулять, — предлагает папе старуха работница. — Ребёнок весь извертелся, надо бы пожалеть!

— Как же!.. Сейчас отпущу во двор!.. А грузовики?.. Прямо не знаем, куда девать… Бабки позавчера уехала — укатила в Новосибирск… Тут один приятель мне обещал её прихватить к своей крёстной. Отпрошусь пораньше и нынче же вечером подкину её в совхоз… Её бы, конечно, надо собрать, но рыжая освободится только в восьмом часу. Что же делать-то? Отпрошусь пораньше с завода и как-нибудь соберу сам…

— А чего её особенно собирать то? — говорит женщина. — Доченька, подойди сюда, я поправлю тебе чулочек… Хлебца хочешь?

— Хочу, — говорит Катя и глядит исподлобья на папу.

Какие у заводского хлеба хрустящие корочки!.. До чего он тёплый!..

— Сильна поесть, — говорит папа. — Что да, то да.

…Тихо ступая. Катя уходит в комнату, где узкие розовые шкафы, а в шкафах халаты рабочих.

Вот зеркало. Большое. С огромным пятном понизу, похожим на брызги дождя.

Катя трёт его ладонью изо всей силы, но пятно навсегда, навечно прилипло к зеркалу. И вдруг она видит… Да что же это такое? Перед нею мальчик. На макушке у мальчика дыбом встали белёсые волосы, на шею ему спускаются неаккуратные, жёлто-рыжие кольчики. Вместо брюк он одет в сарафан на шлейках. Лицо у него неулыбчивое, сердитое. Мальчик сурово смотрит на мир из-под широких, больших бровей.

Некрасивый, нескладный.

Этот мальчик… Ах да, ведь это же Катя! Она никогда бы не догадалась, если бы не жевала корочки.