Фельдегеря генералиссимуса - [85]

* * *

Век восемнадцатый был веком славным! Не чета веку нынешнему — девятнадцатому.

Но отгрохотали его пушки, оттрубили его медные трубы — и только его победные салюты еще озаряли черно-звездное ночное небо.

Но с этими салютами уже сливались салюты погребальные.

И по Петербургскому тракту, в дормезе, нашего Александра Васильевича везли в Санкт-Петербург.

Наш генералиссимус умирал.

— Вы хоть знаете, что такое дормез? — опять отвлекся от своего романа Павел Петрович. — Дормез, — наставительно продолжил он, не дождавшись моего ответа, — большая дорожная карета. В ней можно было даже спать. Потому и везли Александра Васильевича в нем на перине. Столь он был слаб и немощен. Но с чего это вдруг он так тяжко захворал? Ведь и полгода не прошло, как он со своими чудо-богатырями горным козлом по Альпам скакал! Французскому маршалу Массене все бока его забодал. Да что полгода! — продолжил он все больше и больше одушевляясь (лестно ему, видно было, подлецу, надо мной да и над нашим Александром Васильевичем поиздеваться). — За неделю до этого он в Берлине с немецкими принцессами в жмурки превесело играл, в запуски бегал — не догнать!

— Не любили вы его, — возмутился я. — Завидовали!

— Да, не любил. С какой стати мне его любить? Но не завидовал. И попрошу впредь, — вдруг вышел из себя Павел Петрович, — меня не перебивать! — И продолжил как ни в чем не бывало: — Так почему занемог?.. Не знаете! — добавил победно и снизошел, так сказать, до меня, неуча: — Много причин было. И думаю, наиглавнейшая — письмо, которое он от государя получил. Сейчас я вам его прочту. И замечу, подлинник. А то в этом романе столько фальшивок шельмецы наши насочиняли, что хоть святых выноси. Так вот что написал государь ему. Ему, который увенчанный славой Швейцарского похода, взлетел на высоту почти императорскую!

Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымнинский!

Дошло до сведения Моего, что во время командования вами войсками Моими за границей, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех Моих установлений и Высочайшего Устава; то и, удивляясь оному, повелеваю вам уведомить Меня, что вас понудило сие сделать.

Павел.

— В общем, шмякнул государь наш Павел Петрович ангела нашего об землю, — гадливо засмеялось привидение. — Как мальчишке нашкодившему урок преподал!

— Ну и что? — возразил я ему. — Знаю и без вас, император ненавидел Суворова. В вечных контрах с ним был. Гадил ему мелко… пакостно — как… — Задумался я на мгновение, чтобы придумать такое словечко, чтобы уж припечатать императора Павла раз и навсегда. Но словечки в голову одни матерные лезли, да и Павел Петрович Чичиков меня опередил.

— Тсс! — приложил он палец к губам. — Молчите. Знаю, что хотите сказать. Не советую. Государь император может услышать. И Александр Васильевич не одобрит. Они перед смертью помирились. Да и как же им не помириться?! Ведь оба из разряда ангелов были. Потому и бранились по-свойски. Так что не встревайте в их ангельские дрязги. Вон Порфирий Петрович встрял по неведенью своему, а ведь пророком, кажется, был — и по носу курносому своему получил. Но об этом мы в свое время расскажем. А сейчас вернемся на Петербургский тракт, по которому клячи медленно тащат дормез, чтобы не растрясти генералиссимуса нашего непобедимого.

Под монотонный скрип колес, под весеннее птичье щебетание в голове его проносились мысли, словно льдины в ледоход. Они наезжали друг на друга, раскалывались, крошились — и исчезали в черном половодье бреда. И лишь одна мысль спокойна была и неподвижна, будто берег, вдоль которого неслись эти льдины: «Умирать надо вовремя. И счастлив тот, кто умрет в свой час!»

Вот о чем он думал, думал непрерывно. Вот что надо было ему для себя решить: пришло его время умирать или нет? И он твердо решил: «Да! Время мое пришло».

— О том, что никакого триумфа не будет, государь генералиссимуса нашего через лейб-медика Вейкарта уведомил, — не преминул съехидничать Павел Петрович Чичиков. — Тогда Александр Васильевич окончательно и слег — и мысли эти в его голове, о смерти, и возникли. Да-с! Но в Петербург государь все-таки приказал ему ехать, чтобы ответ ему, государю, дать.

Он открыл глаза и посмотрел в окно дорожной кареты.

Три голых девки возле баньки на лужке кружились в хороводе.

И опять Павел Петрович не отказал себе в удовольствии пуститься в свои комментарии.

С праведным гневом он обрушился на придорожный промысел Пульхерии Васильевны Коробковой. Уж так он ее распекал, так позорил — и английское шпионство ей не забыл — и прочие ее пороки женские, что мне даже стало жалко бедную помещицу. Но почему-то больше всего досталось драгуну Маркову и Порфирию Петровичу. Первому за то, что он не спалил ее заживо, когда поджег ее усадьбу. А второму за то, что он через год после описываемых в этом романе событий женился на ней.

Разумеется, его возмутил этот непотребный пейзаж!

Он остановил карету и, выйдя из нее (а ведь был слаб! Откуда только силы у него, умирающего, взялись?), с негодование крикнул им, блудницам:

— А ну-ка, красавицы, подойдите ко мне! Я вас по-солдатски попотчую. — И показал им трость, чтобы у них не было заблуждений, чем он их сейчас по-солдатски попотчует.