Федька с бывшей Воздвиженки - [8]

— Спасибо.

— Как с детским садом?

— Мать ходила. — Сашка снял кастрюлю с печки. — Сказали, мест нету.

— Ничего, — ответил Максим Максимыч. — Придумаем что-нибудь. У Федора Соколова мать заведующей работает. Попробуем к ней устроить.

— Что там на фронте?

— Сам прочтешь. — Максим Максимыч нахмурился, снял Катьку с колени вытащил из кармана сложенную вчетверо газету.

Когда военрук ушел, Сашка разложил картошку в тарелки: Кольке побольше, Катьке поменьше, себе — остатки. Потом налил в стаканы кипятку и бросил в каждый по таблетке сахарину. Сахар они уже весь съели. Приходилось довольствоваться эрзацем. Это немецкое слово вошло в обиход с начала войны. Эрзац-кофе, эрзац-молоко, эрзац-сахар. Гитлер хотел посадить всю страну на эрзац. Но Сашка-то знал, что победа над фашистами будет не эрзацем. А в остальном можно пока сидеть на эрзаце...

— А дядя Максим холосый, — сказала Катька, доедая картошку.

— Потому что яблоко тебе притащил, — сказал Колька. — А если бы не притащил, плохой бы был?

— Нет, все лавно холосый.

— Колька, — сказал Сашка, — тут ко мне один парень должен прийти, проволоку принести. Так ты, если я в школе задержусь, возьми у него сам.

— Ладно, — ответил Колька и шумно стал хлебать кипяток, прислаженный сахарином.

Катька вылезла из-за стола, взяла Аленку, положила ее на диван и начала кутать в одеяло. Сашка разложил «Правду» на столе и уткнулся в первую страницу, где была сводка Информбюро. На Волховском и Ленинградском фронтах наши войска вели ожесточенные бои. Фашисты подходили к Волге. Хотели захватить Сталинград.

Сашка достал из шкафа карту и осторожно развернул ее. Линию фронта он обозначил красными флажками, сделанными из бумаги и насаженными на тонкие булавки. Флажки постепенно отходили в глубь страны. Далеко врезались фашисты в нашу землю. Крым, Кавказ, Украина, Прибалтика находились в руках оккупантов. Где-то в Полесье затерялся и Сашкин дом с голубятней на чердаке. На карте его, конечно, не было. Да разве в этом дело?

Сашка молча погладил ладонью Уральские горы. Он не заметил, как к нему подошел Колька, оперся локтем о стол и тоже стал разглядывать карту.

— Тебе чего? — спросил Сашка, услыша посапывание брата.

— Фрицы наступают? — Колька с треском оторвал прилепившийся к клеенке локоть.

— Наступают. Ну и что? — Сашка сложил карту и спрятал ее в шкаф. — Зато под Москвою им морду набили.

Колька смотрел, как брат затянул на поясе широкий ремень.

— А батю они все равно убили, — мрачно произнес Колька.

— А ты думаешь, на войне с деревяшками, как ты, бегают друг за другом и спорят, кто первый выстрелил?

— Хорошо, что тебя без ноги не возьмут на войну.

— Чему же ты радуешься, балбесина! — Сашка щелкнул Кольку по лбу, — Ну вот что. Пойдете гулять, Катьку одень потеплее. — Сашка сложил в кучу на диване рейтузы, пальто, ботинки и Катькину шапку. — Только от дома далеко не уходить. На большой переменке я прибегу к вам.

— А ты мне звезду на грудь вырежешь?

— Вырежу.

— И медаль?

— И медаль.

— А с Джеком можно поиграть? — Можно. Только не давай с Катькой целоваться. А то у нее глисты пойдут.

— Ладно. Мамка уже про то говорила.

3

Канифоль, словно перхоть, осыпа́лась и падала под струны на деку. Сережка разучивал «Элегию» Массне.

С большей охотой Сережка брался за карандаши или кисточки и делал только то, что нравилось ему, а не преподавателю. Он знал, что облака на закате напоминают почерневшие головешки, охваченные по краям малиновой кромкой огня и плавающие в зеленом солнечном мареве, что снежный сугроб может давать синюю тень, и думал, что сделал открытие в живописи. Но отец (он был художником) сказал, что синюю тень еще в прошлом веке писал Сезанн...

Сережка положил скрипку на диван и почесал скулу в том месте, где прижимал ею деку. Кожа здесь стала твердой и потемнела.

Тягучая мелодия «Элегии» наводила на Сережку тоску. Он никак не мог понять, почему отец любил петь эту элегию: «Так и во мне будто все умерло...» Обычно пел он ее, когда пилил с Сережкой дрова. Отцу нравилось, что ритм движения пилы не совпадает с ритмом мелодии. «Не толкай пилу ко мне!» — учил он Сережку, если пила с тонким подвыванием сгибалась от резкого Сережкиного толчка. «Так и во мне...» — снова начинал петь отец. Отпиленная чурка падала на пол. Отец поправлял очки, почесывал квадратные усики и говорил:. «Разумеется, игра на пиле отличается от игры на скрипке по технике. Гамму соль минор разучил?» Сережка брал смычок, но пальцы после пилки не слушались. Скрипка фальшивила, и отец, ухмыляясь, предлагал: «Здесь не сила нужна, а ловкость. Ибо красота не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра...» Сережка не знал, кто написал эти слова. Он их не понимал, но чувствовал, что в них таится какой-то смысл. На вопрос Сережки, кто их написал, отец отвечал: «Не помню. В молодости где-то прочел».

Отец ушел на фронт прошлой зимою. Была глухая, тревожная ночь, крест-накрест перехлестнувшая московские окна бумажными полосками; военная ночь, разрисовавшая площади города фальшивыми домами, по крышам которых шагали и кирзовые солдатские сапоги, и подшитые деревенские валенки, и стариковские галоши. Письма от отца Сережка с матерью не получали. Мать сказала, что отца заслали в тыл к немцам — отец в совершенстве знал немецкий и французский языки.