Сережка завернул бутерброд в газету, вытащил из шкафа книгу и положил ее вместе с хлебом в ранец. Когда он сбежал вниз, ребята встретили его в подъезде.
— Набили серой? — спросил Сережка.
— Ага. — Герка протянул шпагат, на концах которого висели ключ и гвоздь. Сережка вставил гвоздь в отверстие головки ключа. Герка сдвинул шапку на затылок и замер. Федька выглянул на улицу. Суконные, синие галифе доходили ему только до колен, и, когда он нагнулся, между сапогами и галифе стали видны коричневые чулки в резинку.
— Дворника нет? — спросил Сережка.
— Ушел. — Федька закрыл дверь подъезда.
— Ну! — Сережка размахнулся, и Герка зажмурил глаза.
Трах! — раскатисто грохнуло в подъезде. У Федьки заложило от звона уши. Герка открыл глаза и восхищенно произнес:
— Мировой взрыв!
— Сейчас Хрюшка выскочит, — сказал Федька.
Щелкнула дверь, и на лестничную площадку выбежала толстая тетка. В волосах ее блестели круглые железки с дырками.
— Опять бандитничаете, ироды! — завопила она.
Мальчишки заранее знали, что последует за этим «нежным» приветствием, и тут же выскочили на улицу.
— Жаловалась управдому, что над головою я у нее нарочно стучу топором. — Сережка расстегнул ранец и вытащил книжку. — Врунья жирная. Вот. — Он дал книгу Федьке. — Это вещь. Все остальное — муть болотная.
— Александр Грин, — прочел Федька и вернул книгу Сережке. — Я на очереди.
— И я, — сказал Герка.
Они перешли улицу и подошли к трамвайной остановке. Вдоль рельсов стояли рабочие в лоснившихся телогрейках. Женщины зябко прятали лица в шерстяные платки. Все молчали и смотрели в сторону, откуда должен был появиться трамвай.
На углу фабрики-кухни, сгорбившись, стоял бородатый старик. Он держал в одной руке мятую кепку с перегнутым поперек козырьком, а другою рукой приглаживал седые волосы. Был он одет в черное демисезонное пальто с узким бархатным воротничком.
— И совсем он на нищего непохож, только старый очень, — сказал Герка.
— У него небось дома в сундуке тысячи спрятаны. А сам побирается, — сказал Сережка.
— А ты откуда знаешь? — спросила рядом стоявшая женщина и повернулась лицом к ребятам. Она курила папиросу, захватив ее внутрь ладони, как делают мужчины на ветру или мальчишки у школы, чтобы никто не заметил, как они курят. Федька увидел на ее мизинце сломанный ноготь.
— Ты что, в сундук его заглядывал? Поди, и шестнадцати нет, а уже людей судишь.
— Ну и что? — спросил Сережка.
— А то, что у тебя мозги куриные, а глядишь орлом. Ты его спросил, почему он по миру пошел? Нет? Так какого же ты суешь свой сопливый нос не в свое дело?
— А вы повежливей не можете? — Сережка пожалел, что ввязался в разговор.
Федька и Герка разинули рты, и на лица их вылезло неподдельное изумление: Сережку посмели обругать последними словами. А их друг, всегда такой находчивый, на этот раз сплоховал и растерялся.
— Повежливей? — спросила женщина. — Ишь ты! С напраслиной вы все вежливо обходитесь. А как до дела дойдет, так вы задницу в кусты...
— Ну, чего стоите? — сказал Сережка Федьке и Герке. Он разозлился на себя и не знал, что ответить. — Трамвай идет.
— А-а, стыдно стало. — Женщина поправила платок на голове. — То-то.
Подошел трамвай. Ребята решили дождаться следующего — вагоны были набиты битком.
— А я новую песню узнал, — сказал Федька.
— Какую? — спросил Герка и виновато поглядел на Сережку. Может, он вспомнил, как не помог ему во время драки. Или не помог сейчас, когда его осадила эта бойкая тетка.
Федька запел:
В Кейптаунском порту
С какао на борту
«Жанетта» поправляла такелаж...
— Такелаж! — Сережка повернулся к друзьям. — А сам небось не знаешь, что это такое. И песня совсем не новая. На этот мотив Утесов поет: «Барон фон дер Пшик покушать русский шпик давно уж собирался и мечтал...»
— Ну да, — возразил Герка. — Я еще до войны знал эту песню. Чес слово. «Старушка не спеша дорожку перешла. Ее остановил милицьонер...» Только тетя Оля запретила мне ее петь.
— Ну и что? — сказал Федька. — Мотив старый, зато песня все равно хорошая.
— Потому что там про какао поется, — съехидничал Сережка. Он украдкой бросил взгляд на старика, стоявшего неподвижно, как памятник, на углу фабрики-кухни. Тот по-прежнему держал кепку в руке и поглаживал сзади седые волосы.
Ребята пропустили еще два переполненных трамвая.
— Айда с другой стороны садиться, — предложил Сережка. — А то так никогда не доедем.
Вдали за мостом мелькнуло красное тело трамвайного вагона. Друзья перебежали линию и, когда трамвай подошел, взобрались на выступ сзади первого вагона и ухватились за скобы, прибитые почти у самой крыши.
Трамвай долго не трогался с места. Сережка дотянулся до веревки, провисшей между вагонами, и дернул ее. Звякнул звонок. Трамвай вздрогнул, и колеса загудели по рельсам.
У поселка Костанаева они спрыгнули на землю и повернули влево от шоссе. Четырехэтажное кирпичное здание школы находилось на взгорье. Школа да еще туберкулезная больница были самыми высокими зданиями в поселке и стояли, как дворцы, среди двухэтажных, грязно-желтого цвета, бараков.
Слева, вдоль дороги, тянулся дощатый забор. За ним на грядках тучнели кочаны капусты. Справа, в низине, где протекала речка Филька, похожая на ручей, росли лопухи, репей и чертополох. Осенью лопухи жухли, стебли чертополоха чернели, и на них сверкали, как факелы, пушистые фиолетово-красные соцветия. Зеленые кругляши репья становились серыми и прилипали к пальто, штанам и платьям.
