Фазиль. Опыт художественной биографии - [16]

Книжный мальчик в горах и на море

Про детство свое Искандером написано много — и в «Сандро из Чегема», и в рассказах, конечно, особенно в рассказах о Чике. Сам Фазиль не раз говорил, что всему лучшему в себе он обязан детству, которое было счастливым — несмотря на бытовые трудности, несмотря на войну, докатывавшуюся до Абхазии то похоронками, то бомбежками, а то и диверсионными группами. Более того, по мнению людей, близко знавших Искандера, он так и остался до конца ребенком. Но ребенком с характером, и совсем непростым. Таким он был и в своем подлинном детстве.

Которое, заметим прежде всего, было у него городским. Даже в детский сад он ходил, которых тогда в стране не сказать чтобы было с избытком («Это было старенькое одноэтажное здание, облепленное со всех сторон флигельками, похожими на избушки из детских сказок. Наверное, в нем было тесно, но мы тогда этого не замечали», — описывал его Искандер). Только в 1942 году, когда бомбежки Сухума усилились, возникла реальная угроза захвата Туапсе немцами, мать с Фазилем и Гюли на время переселились в горы (старший брат учился в военном училище). Они наняли комнату у жены солдата, о котором не было никаких известий, им выделили землю под огород, и они выращивали тыквы, дыни, помидоры. Всё это было немалым подспорьем: даже в Абхазии, где голода, конечно, не было, в войну приходилось питаться скудно. Кислое молоко да кукурузная каша — мамалыга, вот и вся еда. При этом всё очень вкусное. Но так мало для растущего организма…

Судя по всему, и до войны с продуктами не всегда было просто. Порукой тому замечательная миниатюра «Оладьи тридцать седьмого года» — полемический парафраз знаменитой басни Льва Толстого о съеденной без спроса сливе. Мать вынуждена считать оладьи, их всего двенадцать на всю семью. И вдруг одна пропадает. Мать требует у сына признаться, что это он съел оладью тайком, в сердцах сравнивает его с троцкистами — героями тогдашних громких процессов, и бедный мальчик, оладьи не бравший, совсем как те подсудимые, признаётся в своем несовершённом преступлении. За что опять же получает нагоняй от матери, когда правда об оладье (завалилась за тумбочку) раскрывается. Куда ни кинь, всюду клин! Но будь в доме побогаче с продуктами, такой маленькой драмы просто не было бы. Однако не было бы, заметим, и темы для душевного рассказа.

Тема еды неизменно присутствует на страницах прозы людей того, искандеровского поколения. В доме Фазиля, например, не ели свинину, и в рассказе «Запретный плод» он вспоминал:

«Я мечтал попробовать свинину. Запах жареной свинины доводил почти до обморока. Я долго простаивал у витрин магазинов и смотрел на потные колба́сы со сморщенными и крапчатыми надрезами. Я представлял, как сдираю с них шкуру и вонзаю зубы в сочную пружинистую мякоть. Я до того ясно представлял себе вкус колбасы, что, когда попробовал ее позже, даже удивился, насколько точно я угадал его фантазией».

Причем возможность попробовать колбасу у мальчика, конечно, была — в том же детском саду, где, разумеется, особой, «мусульманской» диеты не существовало. Но — и это важный момент! — маленький Фазиль уже тогда вел себя не совсем как остальные дети:

«Помню, в детском саду, когда нам подавали плов со свининой, я вылавливал куски мяса и отдавал их своим товарищам. Муки жажды побеждались сладостью самоотречения. Я как бы чувствовал идейное превосходство над своими товарищами. Приятно было нести в себе некоторую загадку, как будто ты знаешь что-то такое недоступное окружающим».

Искандер пишет об этом с самоиронией. Едва ли такое мог ощущать детсадовец, но вот взрослый человек — вполне…

Итак, юный Фазиль бывал в горах, в Чегеме только летом. Причем путь из долины в горы, из Сухума в Чегем, не близок и не так-то прост, не наездишься.

Другое дело, что Сухум тогда во многом сохранял деревенский облик. Дома, сады-огороды с фруктовыми деревьями, домашняя скотина, пыльные улицы — всё, что так замечательно описано Искандером в рассказах о Чике. При этом Сухум был уже городом и портовым, и курортным, было на что посмотреть и что послушать наблюдательному подростку. В беседе с Олегом Долженко писатель вспоминал, что в пору его детства Сухум «был городом очень своеобразным. Своеобразие это заключалось в его исключительной многонациональности, пестром многоязычии. Здесь можно было услышать абхазскую, русскую, грузинскую, мегрельскую, армянскую, турецкую речь. Звучал персидский язык… И всё это многоязычное марево сливалось для меня в единую не просто звуковую, но и смысловую симфонию…»[14]

«Дети разных народов» общались запросто; в конце концов, у них у всех была общая судьба — судьба жителей империи. Но бывали здесь и другие сцены, тоже запавшие в душу подростка навсегда:

«Мы с пацанами шли на море. Впереди нас, покачиваясь, шагали два пьяных человека. Один из них — богатырь, другой — довольно тощий, маленький. Тощий беспрерывно в чем-то укорял своего собутыльника. Богатырь неожиданно останавливался, приподнимал тощего и бросал его на тротуар.

После этого он сам помогал ему встать, и они шли дальше. Тощий продолжал его укорять. Богатырь терпел-терпел, а потом останавливался, поднимал его на руки и бросал на землю. После чего снова помогал ему подняться и идти дальше.