Фатальные стратегии - [58]

за вещи и, как следствие, вовлекаются в игру вещей, – поэтому можно вести речь о том, что и сами события порой вовлекаются в игру, по ту сторону всякой психологии или объективной причинности, и удваивают свою ставку в игре, невзирая на контекст своей истории, – случается, что и сами ситуации ускользают от своего собственного смысла и, в сверхчувственном сцеплении, стремятся создавать события сами. Взаимосвязи, которые возникают вследствие этого, имеют вид катастрофы, то есть взаимостолкновения, неожиданной турбулентности событий, но при этом, так же как «свободные» сочетания слов во снах, сохраняют характер чрезвычайной необходимости. Таким образом, малейшее изменение гравитации, микроскопические «циклоны» рождаются в самих событиях, в непосредственной близости от субъекта, однако вне него, – чистые события, где сам субъект является уже не словом, а вещью и функционирует по воле вещей.

Во сне я испытал сильную, хотя и загадочную скорбь. Кто-то сказал мне, что я еще легко отделался. Я отвечаю, что это всегда так бывает. И все кругом заходятся от хохота. Я вызвал что-то вроде катастрофы смеха. И благодаря этому совпадению, которое произошло между тем немногим, что я высказал, и его чрезмерным следствием, я чувствую себя загадочным образом уничтоженным, стертым. Что же такое я возбудил, сам того не зная? Или скорее в какую необычную взаимосвязь вступил вопреки своей воле? Взаимосвязь, которая зависит именно от того, что я сказал, а не от того, что я представляю собой, ни даже от ситуации сна, – она должна зависеть именно от незначительности моих слов и от самой их банальности.

Что еще сказать? Нет ничего более близкого к этому восхитительному, головокружительному, неразрешимому ощущению, что ты решающий элемент определенной ситуации, даже если и заключается она в том, чтобы угодить кому-то единственным взглядом. Ничтожно малая причина и чрезвычайное следствие – это наше единственное доказательство существования Бога. Неисчислимые взаимосвязи являются основой не только наших снов, но и, по большей части, нашей повседневной жизни. Мы ничего так не любим, как это безумное искажение следствия и причины, – оно открывает нам невероятный горизонт нашего собственного происхождения и наших потенциальных возможностей. Говорят, что соблазн – это стратегия. Нет ничего более неверного. Он основывается на этих непредсказуемых взаимосвязях, которые любая стратегия лишь пытается воссоздать.

Причина производит следствие. Следовательно, причины всегда имеют смысл и цель [fin]. Следовательно, они никогда не ведут к катастрофе (они испытывают лишь кризисы). Катастрофа – это отмена причин. Она подавляет причину следствием. Она толкает причинную связь к гибели. Она отсылает вещи к их чистому появлению или к исчезновению (и появление чистого социального, и его одновременное исчезновение в панике). Однако она зависит не от случая или неопределенности, а, в определенном смысле, от спонтанной связанности кажимостей или спонтанной эскалации воли, как в вызове, или же от спонтанного изменения форм, как в метаморфозе.

Вовсе не причины, а кажимости, сцепляясь сами собой, ведут к катастрофе. В отличие от кризиса, который является нарушением причин, катастрофа представляет собой делирий форм и кажимостей. Так же как бред является чистой безреферентной последовательностью языка, а церемониальность – чистой безреферентной последовательностью жестов, обрядов и нарядов, так и катастрофа представляет собой чистую безреферентную последовательностью вещей и событий, и это как раз не случайность, а формальная последовательность наивысшей необходимости (что наблюдается в абсурдной эскалации негативных или гротескных событий, которые временами с нами случаются: вместо того чтобы сосредоточиваться в печали и рассеиваться в смехе, как было бы, если бы только случай наслаивал их друг на друга, они рассредоточиваются и взаимно аннулируются в чем-то вроде спонтанного стихийного бедствия, и единственным движителем остается наслаждение, соблазн их формального развертывания, красота их переплетения). Единственным удовольствием на свете является видеть, как вещи «оборачиваются» в катастрофу, выходят в конце концов из-под власти детерминированности и недетерминированности, необходимости и случайности, чтобы войти в царство головокружительных последовательностей, где все достигает своей цели без средств, все достигает своего следствия без причин – все движется, так же как острота или соблазн, не окольными путями смысла, а сверхскоростными путями кажимости.

Поэтому случая не существует. Случайность характеризовала бы абсолютно невероятную возможность, когда вещи, лишенные их детерминаций и их причин, были бы предоставлены сами себе, были бы по-настоящему свободны и дрейфовали бы в алеаторном гиперпространстве с очень сомнительными шансами на близкий контакт третьей степени.[126] Приблизительно такая судьба отведена и нам в конце всех наших высвобождений, в том молекулярном [ядерном] аду, который нам уготован. Но на другом уровне, гораздо более радикальном, чем реальное, такое абсолютно невозможно: случайность, понятие случайности предусматривает, что нет другой связи, кроме как причинная. Поэтому со стороны необходимости это выглядит глупо: если у вещей нет больше причин (или если они больше не могут их «создавать»), тогда они уже и не принадлежат ни к какому порядку, разве что могут вернуться к принудительному уравнению вероятностей. Будто мертвые души бродят они в чистилище алеаторности. Чистилище причинности – вот что такое случайность. Там, где души ожидают, что бы им вернули их тела, там, где следствия ожидают, что бы им вернули их причину. Как раз на пороге молекулярного [ядерного] ада, где действительно будут навсегда уничтожены.