Фатальные стратегии - [56]

Но все это исходит из скудной гипотезы, которая является гипотезой о хаотичном мире, против которого надо бороться при помощи рациональных взаимосвязей. В то время как противоположная, изобильная гипотеза гораздо более правдоподобная – а именно гипотеза о мире, в котором вовсе нет никакого случая: ничто здесь не мертво, ничто не инертно, ничто не разъединено, ничто не испытывает декорреляцию, нет ничего алеаторного, напротив, все фатально или безупречно связывается друг с другом – не согласно рациональным связям (они ни фатальны, ни безупречны), но согласно непрерывному циклу метаморфоз, соблазнительной связанности форм и кажимостей. Рассматриваемый как скудная энергией субстанция, этот мир живет в инертном страхе перед алеаторным, распадается в случайности. Рассматриваемый в порядке кажимостей и как лишенное смысла их развертывание, как чистое событие, напротив, мир является абсолютной необходимостью. С этой точки зрения, все переполняется связанностью и соблазном; никакой изоляции, никакой случайности – полная корреляция. Проблема заключается скорее в том, чтобы замедлить, приостановить в определенные моменты эту полную корреляцию событий. Остановить это головокружение соблазна, взаимосвязанности форм, этот магический порядок (для некоторых магический беспорядок), который спонтанно возникает перед нами в виде последовательностей или совпадений в цепи (счастливых или злосчастных), в виде судьбы, неотвратимой последовательности, когда все события упорядочиваются как по волшебству, – все это нам знакомо, в частности, в письме и в речи, ведь слова охватывает такое же непреодолимое стремление, когда им позволяют свободно играть и упорядочиваться как судьба; весь язык может слиться в единственную фразу благодаря эффекту соблазна, который увлекает колеблющиеся знаки к центральному объединению. Нам знакома эта цепная реакция, эта очевидность, с которой она возникает, и странная непринужденность, которую приобретает ход вещей, когда он играет сам, благодаря чистой событийной смежности, то есть когда мы не противопоставляем ему наши рациональные связанности, наши логические и конечные конструкции или вторичное развертывание истории.

Все это близко к тому, что Леви-Стросс[122] назвал лингвистическим термином «избыток означающего», – идея о том, что изначально существует означающее, распространенное повсеместно с такой щедростью, что никогда не исчерпывается означаемым. К этому сверх-изобильному порядку означающего принадлежит и магия (и поэзия) – это порядок не случайности или неопределенности, а, напротив, налаженный порядок, который отмечается более высокой необходимостью, чем та, которая управляет сопряжением означающего с означаемым (в высшей мере произвольной). Длительная работа над сопряжением означающего с означаемым, которую осуществляет разум, заключается в том, чтобы, так сказать, обуздать и абсорбировать это фатальное изобилие. Магический соблазн мира должен быть ограничен или даже устранен. И произойдет это тогда, когда каждое означающее получит свое означаемое, когда все станет смыслом и реальностью. Определенно, это будет конец мира. Мир буквально закончится, когда все соблазнительные связанности уступят место рациональным связям. Все мы вовлечены в это катастрофическое начинание [entreprise]: разрешить любую фатальность через причинность или вероятность – вот в чем истинная энтропия. Можно, конечно, сомневаться в успехе этого начинания, но нет сомнения в одном: именно судьба, а не случайность является «естественным «ходом вещей. И эту судьбу, то есть молниеносный соблазн форм, стремится сокрушить в своей гордыне разум, а не случайность, которой он с радостью уступает дорогу. Еще раз: «Случай содержал в себе порядок, а когда настал порядок, то он уступил свое место случаю в Сотворении мира».

Работа разума заключается вовсе не в том, чтобы изобретать взаимосвязи, соотношения и смысл, всего этого изначально в избытке, а, наоборот, в создании нейтрального, безразличного, в размагничивании констелляций, неделимых конфигураций, чтобы сотворить из них блуждающие элементы, которые призваны найти свою причину или же блуждать наугад. Разум стремится нарушить непрерывный цикл кажимостей. В результате этого разрушения и возникает случайность, то есть сама возможность недетерминированности элементов, а следовательно, их индифферентности – одним словом, свободы.

Короче говоря, случай – это не что иное, как то, что мы искусственно произвели разрушением форм. Случайности никогда не существовало, особенно в том первоначальном состоянии, которое мы за ней признаем. Изначально все формы выражались друг через друга или скорее неизбежно включались друг в друга, пустот не было.

Чтобы была случайность, нужно чтобы были пустоты. То есть те точки крушения всякой субстанции и всякой формы, интервалы, где буквально нет ничего. И для любого другого мышления, кроме нашего, модерного, это немыслимо. Не случайно же (!) изобретение случайности и пустоты приходится на одно и то же время, XVII столетие, и связано с именами Паскаля и Торричелли.