Фата-моргана любви с оркестром - [50]

Тем временем сеньорита Голондрина дель Росарио в сопровождении подруги-учительницы дошла до дому, и теперь обе сбивчиво рассказывали о случившемся цирюльнику. Сиксто Пастора Альсамору новость глубоко опечалила. Дочка часто заказывала горемычной вышивальщице простыни и кухонные полотенца, а Бес с Барабаном был его старым приятелем.

— Уже с третьим младенчиком у них такое несчастье, — сообщил он учительнице. А потом поведал, как Канталисио дель Кармен лишился одной руки и трех пальцев на второй, когда работал подрывником на прииске Филомена. Кипя от возмущения, он рассказал, что тамошний управляющий, треклятый гринго, который обожал, не слезая с английского скакуна, вытянуть рабочего хлыстом, после этого не постеснялся вышвырнуть увечного к чертям. И теперь бедняга Канталисио дель Кармен, некогда лучший подрывник Филомены, перебивался шитьем футбольных мячей.

— Мы должны послать венок, папа, — сказала Голондрина дель Росарио.

Эдельмира дель Реаль сказала, что умеет делать венки, выучилась у матери; собственно, только за этим женским ремеслом и прошло ее суровое детство среди холмов Эльки. «Глазом не моргнете — у меня уже венок готов».

Когда в дверях возник Йемо Пон, посланный хозяином синематографа за сеньоритой, которой только и дожидались, чтобы начать сеанс, Голондрина быстро условилась с подругой: Эдельмира дель Реаль покупает все необходимое для венка и вечером приносит к ней.

По дороге в театр ветер весело играл ее волосами, а сеньориту Голондрину дель Росарио снедали противоречивые чувства. Она сердечно горевала по сыночку вышивальщицы, но робкая радость то и дело озаряла ее лицо, когда она вспоминала выражение Бельо Сандалио, увидавшего ее на площади с Фелимоном Отондо. Она не могла поверить своему счастью: бродячий трубач ревновал ее!

Цирюльник Сиксто Пастор Альсамора вернулся в мастерскую совершенно подавленный. Прежде чем вновь приступить к стрижке, он закрыл дверь на улицу, чтобы не принимать никого, кроме уже ожидавших стариков, и стал молча работать. Его обуревала бессильная ярость. Когда появилась дочка с горестной вестью, он как раз сурово обличал вопиющие факты, все еще имевшие место на некоторых приисках. Взять хотя бы увольнение без выходного пособия после травмы на рабочем месте, штрафы за прогулы, гарантийный залог за инструмент — собственность компании, отсутствие ежегодных отпусков и даже воскресного отдыха. «Сам Господь отдыхал в день седьмой, — говорил он гневно. — А Он поди двадцатипятифунтовым молоточком не махал, как в пампе машут».

Добривая последнего клиента, он не выдержал и, рассказав о трагедии Беса с Барабаном, вновь пустился ругать деспотию промышленников и преступную никчемность легавого Ибаньеса, и пальцем не пошевелившего, чтобы покончить с такой несправедливостью. И этот козел еще смеет совать нос в пампу.

— Решительно, дружище, тут надо что-то делать! — заключил цирюльник.

Сидящий под простыней старик ответил, глядя на него в зеркало, что по селению ходят слухи о демонстрации протеста.

Цирюльник резким движением стряхнул пену с бритвенного лезвия себе в ладонь и упрямо пробормотал:

— Мало этого, черт возьми! Мало!

В десять часов вечера музыканты разобрали инструменты и разошлись с поминок ужинать по своим пансионам — Жан Матурана в «Америку», Тирсо Агилар в «Ла-Федераль», Бельо Сандалио и Канделарио Перес в «Юный цвет». Они договорились после ужина вернуться к Канталисио дель Кармену. Тот сидел в самом темном углу комнаты, не в силах справиться с горьким потрясением.

Стояла темная ночь, и ледяной ветер хлестал лицо, будто стылым кнутом. Народу сильно поубавилось, потому что в этот воскресный час большая часть кутил уже вернулась на свои прииски, чтобы с утра выйти на работу. И все же, как обычно в выходные, многих засосала пучина веселья, и они до сих пор пропивали и спускали на девок все вплоть до позолоченных пуговиц своих цветастых жилетов.

Бельо Сандалио и Канделарио Перес по дороге в пансион зашли в распивочную, чтобы купить пару бутылок горькой для поминок. Внутри царило уныние. На стене за стойкой краской было выведено: «Заходи, выпивай, плати и проваливай». Старый барабанщик заметил, что такие писульки ему поперек горла.

Стоя перед стойкой, друзья неожиданно решили пропустить ужин, остаться и выпить по одной. Они уселись недалеко от стола, за которым трое типов, явно только что приехавших с юга, молча пили вино. Один, совсем уже плохой, упал головой на стол и уронил руки вдоль тела.

Канделарио Перес положил барабан на стул, а Бельо Сандалио — трубу на барабан. Они примут для сугреву, а уж после купят горькой на поминки. Беса с Барабаном нужно поддержать в горе. Первым делом они выпили за упокой души Канделарито дель Кармена, который «сейчас уже поди играет на арфе подле Бога-отца, как говаривала моя бабка», сказал Бельо Сандалио. Беседа зашла о таких ангелочках, которые рождаться рождаются, а не судьба им в мире жить. За второй бутылкой Канделарио Перес сделал другу признание, какого раньше не делал никому в жизни: ведь и он когда-то был женат и имел сына. Это было после войны. Жена у него была из тех героических перуанок, что следовали за мужьями во все кампании Тихоокеанской войны. Ее супруг пал в бою, и она собственными руками вырыла ему могилу. Возвращаясь после победоносного входа в Лиму чилийской армии, сидя с товарищами на крыше вагона, Канделарио Перес увидел, как она, словно неупокоенная душа, бродит по железнодорожной станции. Тут-то он и подал в отставку и остался работать на селитре. На прииске Агуа-Санта, где он устроился забойщиком, они довольно долго прожили вместе, сперва во грехе, а потом венчанными перед Богом. Столько старались завести ребенка — а потом его бедная жена истекла кровью в первых же родах. «Ее звали Пастора Беатрис, — вздохнул барабанщик. — Мальчонка и суток не прожил».