Фашист пролетел - [3]

"Смотри-ка! - наклоняется мама к стене, где фото в рамке. - Даже французы у него здесь побывали... Андре Жид... не знала, что он лысый... Идем! А то останемся без хлеба!"

Выйдя за ограду, бросает взгляд назад: "Здесь бы я жила! Дворец! Это ему Сталин подарил за книгу". - "За какую?" - "Как закалялась сталь". "Про Сталина?" - "Нет, про борьбу". - "С кем, с немцами?" - "Давай быстрей! Со всеми! За освобождение человечества!"

Фургон закрыт, но люди разошлись. Кузнечики стрекочут. А на соседку надежды быть не может, потому что в руки только по буханке.

"Ладно! Не хлебом единым..."

Мама роняет на асфальт "вьетнамки", пальцами ног сжимает бледно-лиловые перепонки.

Лестница все круче.

Пожаловавшись, что эта дача ей угробит сердце, мама начинает прыгать к персику в листве: "Я его заметила, когда он... - Прыг! - Еще зеленый был". Отчаявшись, поднимает к персику меня. Все выше, и выше, и я уже касаюсь нежного пушка, как вдруг ступенька отбивает пятки.

"Р-рру!" - Белые клёши с плетеным ремешком, бобочка на "молнии", соломенная шляпа украинского пасечника, но под нею - черные и хищные усы.

"Вот они где!"

"Напугал, - отталкивает мама. - Прям уссурийский тигр! Мы, пока ты спал, пошли за хлебом, а попали в музей".

"Что за музеи на курорте?"

"Николая Островского".

"Чтобы, умирая, мог сказать: "Вся жизнь, все силы отданы за самое лучшее в мире - борьбу за освобождение человечества". Видал-миндал? Все помню, что в школе задолбил. Память, скажи?"

"Лучше ты скажи, что будем есть?"

"В доме, как я понимаю, ничего. А когда в доме ничего, что остается господам офицерам и членам их семей?"

Мы спускаемся в Сочи.

Из ресторана видно, как над парапетом взлетают ослепительные брызги. Погода отличная, море исключено.

Дома они заваливаются:

"Иди, поиграй!"

Я качаюсь под алычей, когда возвращается немцы в одинаковых войлочных панамах. Тетя Эльвира показывает дяде Карлу на меня. Чтобы в них не врезаться, я торможу, давя при этом тонкими подошвами сандалий паданцы. Он протягивает изуродованную руку, чтобы погладить меня по голове, я уклоняюсь. "Сам-то ты знаешь, что родился в Германии?" - "Кто, я?!" "Неужели ты не знаешь свою историю?" - "Какую историю?" Я не подозревал, что такое огромное слово может относиться ко мне - маленькому и упертому в землю. "Твой папа был русский лейтенант. Когда ты еще находился в животике у мамы, его застрелили в Германии". Сжимая веревки, я пячусь от них назад. "Немцы застрелили?" - "Нет, не немцы", - говорят немцы с явным удовлетворением.

"А кто?"

"Свои..."

"За что?"

"Трагедия! - разводят руками немцы. - А товарищ полковник тебя усыновил".

Мне все открылось в одно мгновение. Так вот почему! Вот почему, хотя уже был я, на свет явился пятикилограммовый Егор - Георгий-Победоносец, как называл его мой питерский дед. Не успев никого победить, младенец умер от дурного глаза, и, хотя есть я, не говоря об отрезанном ломте - Августе, Гусаров продолжает требовать от мамы: "Роди мне сына, Люба!"

Я отступаю до отказа и резко отрываю от земли подошвы. Немцы отскакивают, но алыча продолжает их бомбить.

"Под! - кричу я. - Подполковник!"

Опустевшее сиденье начинает свивать веревки.

"Арме юнге..."

Сдерживая слезы, этот юнге спускается к замшелой лестнице и по крутым ее ступеням в самый низ, где кран. Накладывает руку и припадает к струйке, которая еле сочится здесь, на вершине горы.

Оглушительно звенят кузнечики.

* * *

Глаза у мамы открыты, когда он входит в комнату. Он снимает с подоконника трофейный морской бинокль, большой и тяжелый. Наводит на море и на резкость. Еще вскипают красноватые барашки, но шторм пошел на убыль, и завтра будет можно.

"Мама? - говорит он, не отрываясь от бинокля. - Почему Гусаров не напишет книгу?"

"Во-первых, папа, а не Гусаров, - раздается из-под простыни. - А во-вторых, необходим талант".

"У тебя что, нет?"

"Ха! Был бы, я в армии бы не служил!"

"А у меня?"

"Что, книжку хочешь написать? Кроме таланта, жизненный опыт нужно для этого иметь. Свою историю. О чем можно людям рассказать. Вот поживешь с моё, а там глядишь и выдашь типа "Угрюм-река". Страниц на тыщу".

Перевернув бинокль, он сводит фиолетовые стекла. Во внутренней дали он видит самого себя - маленького, но четко различимого. Оптика отличная. Карл Цейсс, Иена. Из-под бинокля он заявляет, что у него есть история.

"Конечно, есть. Кормили соской".

"История, - не обращает он внимания на оскорбление, - которая началась до моего рождения... - По мертвому молчанию он понимает, что овладел вниманием. - Немцы мне сказали".

Маму как подбрасывает:

"Что они тебе наговорили? Ах, немчура проклятая! Немедленно съезжаем! Что-нибудь найдем поближе к пляжу... Слышишь, Леонид?" - При этом мама вытаскивает из-под их кровати чемодан, бросает в него что под руку попало, а после отпадает на пол. Лежит во весь рост и как не дышит.

"Они шпионы?"

"Глупостей не говори!" - сердито оживает мама.

"Но ведь немцы?"

"Немцы, но наши".

"Откуда у нас немцы?"

"От верблюда! Страна такая! Какого добра тут только нет, и немцы тебе, и ненцы..."

"Катька их пригласила", - говорит Гусаров из-под простыни, но мама его не слушает: