Faserland - [42]

Шрифт
Интервал

Мне же его дружелюбия на фиг не надо. Я быстро прощаюсь с ними – может быть, чересчур поспешно, что мне становится ясно в ту же секунду. Я сам себя ненавижу за это – за этот мой внезапно проявившийся враждебный тон, причины которого слишком очевидны, – но, в общем, как получилось, так получилось, наплевать. Пересекая лужайку, я на ходу опрокидываю рюмку бренди. Я вовсе не злюсь – разве что на себя самого, за то, что позволил этому самодовольному латиносу обвести меня вокруг пальца. Я уверен, что он сделал это нарочно: быстренько смотался за дринками и вернулся в тот самый момент, когда я собирался поцеловать Карин.

На противоположной стороне лужайки, у озера, стоит Ролло. Он слегка покачивается. Его взгляд устремлен куда-то вдаль, на воду. Я подхожу к нему. Выглядит он ужасно. Его веки подрагивают еще сильнее, чем раньше, и он основательно пьян.

Я беру его за руку, и вместе мы подходим к маленькому лодочному причалу, разрезающему темную водную поверхность. На краю причала мы останавливаемся. Далеко впереди, на озере, мерцает зеленый огонек. Некоторое время я смотрю на него, а потом замечаю, что Ролло рядом со мной плачет.

Я, конечно, догадывался, что все это время Ролло изводил себя смертной тоской. Оттого, что он знаком со многими людьми, но все эти люди не принимают его всерьез. Они ему не друзья, хотя, похоже, относятся к нему неплохо. Всех членов семьи Ролло объединяет то, что они имеют некую внутреннюю пустоту, которая образуется, потому что они хотят только самого лучшего, но каким-то образом заходят в тупик, не умея осуществить свои намерения. Ролло хотел очень простой вещи: чтобы гости на его вечеринке от души веселились. Однако никто из членов его семейства, раз заблудившись, уже не может выйти из своего тупика, освободиться от давления неизбежности. Ни отец Ролло, ни сам Ролло.

Я опять беру его за руку. Материя на рукаве его выходного костюма на ощупь какая-то странная – сухая, но теплая. Почувствовав прикосновение моей руки, он начинает дрожать всем телом и, уже не контролируя своего состояния, захлебывается настоящими рыданиями. Его просто трясет, я не знал, что дела настолько плохи. Я понимаю, что долго этого не выдержу – всех этих всхлипываний и слез. Это мне просто не по силам.

Он что-то бормочет. Я не улавливаю, что он хочет сказать. Кажется, просит снотворные таблетки, чтобы его перестало трясти, чтобы он опять мог спать по ночам. Я не знаю, правильно ли его понял, но отвечаю, что он может мне поверить: от таблеток дрожь только усилится, это точно.

Дальше я в эту тему не углубляюсь, хотя, вероятно, мог бы. Я еще раз пожимаю ему руку, говорю, что хочу принести себе чего-нибудь выпить, и потом оставляю его одного на лодочном причале.

Объясняя Ролло, почему мне надо уйти, я прекрасно знал, что ни за какой выпивкой не пойду и вообще к нему больше не вернусь. Один раз я все-таки оборачиваюсь. Он стоит на прежнем месте, засунув руки в карманы пиджака. Его плечи слегка вздрагивают, как будто ему холодно. Он смотрит на озеро, на мерцающий зеленый огонек, но я сомневаюсь, что он действительно что-то видит.

Поднявшись к себе в комнату, я собираю сумку. Потом захожу в комнату Ролло и роюсь в его вещах в поисках ключей от машины. Ключи я обнаруживаю в его зеленом пиджаке, во внутреннем кармане. Я хватаю их, беру мою сумку и выхожу во двор, где стоит множество машин, на которых приехали приглашенные.

Открыв «порш» Ролло, я сажусь на водительское сиденье и запускаю мотор. Потом очень медленно, двигаясь задним ходом, подруливаю по хрустящему гравию к воротам. Оба оконных стекла опускаю. Включаю первую скорость, выезжаю на шоссе и мчусь по Меерсбургу – сквозь ночь – вдоль озера. У какой-то бензоколонки покупаю на сорок марок бензина и примерно в полвторого ночи пересекаю (вблизи Зингена) швейцарскую границу. Я постепенно трезвею. Паспорта у меня никто не спрашивает.

Восемь

Уже два дня я живу в отеле «Баур» на Цюрихском озере. По утрам съедаю глазунью из двух яиц с поджаренным тостом. Запиваю все это только что выжатым грейпфрутовым соком и – впервые в жизни – кофе. Вообще мне кофе не нравится. Сердце сразу ускоряет свой ритм, и голова начинает слегка кружиться, но тем не менее я решил выпивать каждое утро по две большие чашки.

Цюрих красивый город. Здесь никогда не было войны, это видно с первого взгляда. Дома в Нидердорфе, на другом берегу реки, чем-то напоминают средневековые постройки, выглядят немножко как в Гейдельберге, только пешеходной зоны между ними нет. Здесь, в Цюрихе, много белого: лебеди, которые у берега Цюрихского озера поджидают старушек с их пластиковыми пакетами, полными не съеденного за воскресенье хлеба, накрытые скатертями столики повсюду перед кафе и облака, проплывающие высоко в синем небе над озером.

Так вот, сегодня утром я пошел прогуляться по Привокзальной улице и заодно поглазеть на витрины. Я часто слышал, что улицы в Цюрихе на удивленье чистые и аппетитные, и должен сказать, что это правда. Так бы и проглотил все до последнего кусочка, до последней лакомой крошки, и хотя я жратву как таковую ни во что не ставлю, здесь мне как будто постоянно хочется есть. В деликатесных лавках вкусно пахнет, в цветочных – тоже, и люди вокруг настроены дружелюбно.


Еще от автора Кристиан Крахт
1979

Появление второго романа Кристиана Крахта, «1979», стало едва ли не самым заметным событием франкфуртской книжной ярмарки 2001 года. Сын швейцарского промышленника Кристиан Крахт (р. 1966), который провел свое детство в США, Канаде и Южной Франции, затем объездил чуть ли не весь мир, а последние три года постоянно живет в Бангкоке, на Таиланде, со времени выхода в свет в 1995 г. своего дебютного романа «Faserland» (русский пер. М.: Ад Маргинем, 2001) считается родоначальником немецкой «поп-литературы», или «нового дендизма».


Империя

В «Империи» Крахт рассказывает нам достоверную историю Августа Энгельхардта, примечательного и заслуживающего внимания аутсайдера, который, получив образование помощника аптекаря и испытав на себе влияние движения за целостное обновление жизни (Lebensreformbewegung), в начале XX века вдруг сорвался с места и отправился в тихоокеанские германские колонии. Там, в так называемых протекторатных землях Германской Новой Гвинеи, он основывает Солнечный орден: квазирелигиозное сообщество, которое ставит целью реализовать идеалы нудизма и вегетарианства на новой основе — уже не ограничивая себя мелкобуржуазными условностями.Энгельхардт приобретает кокосовую плантацию на острове Кабакон и целиком посвящает себя — не заботясь об экономическом успехе или хотя бы минимальной прибыли — теоретической разработке и практическому осуществлению учения о кокофагии.«Солнечный человек-кокофаг», свободный от забот об одежде, жилище и питании, ориентируется исключительно на плод кокосовой пальмы, который созревает ближе к солнцу, чем все другие плоды, и в конечном счете может привести человека, питающегося только им (а значит, и солнечным светом), в состояние бессмертия, то есть сделать его богоподобным.


Мертвые

Действие нового романа Кристиана Крахта (род. 1966), написанного по главному принципу построения спектакля в японском театре Но дзё-ха-кю, разворачивается в Японии и Германии в 30-е годы ХХ века. В центре – фигуры швейцарского кинорежиссера Эмиля Нэгели и японского чиновника министерства культуры Масахико Амакасу, у которого возникла идея создать «целлулоидную ось» Берлин–Токио с целью «противостоять американскому культурному империализму». В своей неповторимой манере Крахт рассказывает, как мир 1930-х становился все более жестоким из-за культур-шовинизма, и одновременно – апеллирует к тем смысловым ресурсам, которые готова предоставить нам культурная традиция. В 2016 году роман «Мертвые» был удостоен литературной премии имени Германа Гессе (города Карлсруэ) и Швейцарской книжной премии.


Я буду здесь, на солнце и в тени

Минные поля. Запустение. Холод. Трупы подо льдом. Это — Швейцарская Советская республика. Больше века прошло с тех пор, как Ленин не сел в опломбированный вагон, но остался в Швейцарии делать революцию. И уже век длится война коммунистов с фашистами. На земле уже нет человека, родившегося в мирное время. Письменность утрачена, но коммунистические идеалы остались. Еще немного усилий — и немцы с англичанами будут сломлены. И тогда можно будет создать новый порядок, новый прекрасный мир.


Карта мира

Кристиан Крахт (Christian Kracht, р. 1966) — современный швейцарский писатель, журналист, пишет на немецком языке, автор романов «Faserland», «1979», «Метан». Сын исполняющего обязанности генерального директора издательства «Аксель Шпрингер АГ», он провёл детство в США, Канаде и на юге Франции, жил в Центральной Америке, в Бангкоке, Катманду, а сейчас — в Буэнос-Айресе. В настоящий сборник вошли его путевые заметки, написанные по заказу газеты «Welt am Sontag», а также эссе из книги «New Wave».


Рекомендуем почитать
Тельняшка математика

Игорь Дуэль — известный писатель и бывалый моряк. Прошел три океана, работал матросом, первым помощником капитана. И за те же годы — выпустил шестнадцать книг, работал в «Новом мире»… Конечно, вспоминается замечательный прозаик-мореход Виктор Конецкий с его корабельными байками. Но у Игоря Дуэля свой опыт и свой фарватер в литературе. Герой романа «Тельняшка математика» — талантливый ученый Юрий Булавин — стремится «жить не по лжи». Но реальность постоянно старается заставить его изменить этому принципу. Во время работы Юрия в научном институте его идею присваивает высокопоставленный делец от науки.


Anticasual. Уволена, блин

Ну вот, одна в большом городе… За что боролись? Страшно, одиноко, но почему-то и весело одновременно. Только в таком состоянии может прийти бредовая мысль об открытии ресторана. Нет ни денег, ни опыта, ни связей, зато много веселых друзей, перекочевавших из прошлой жизни. Так неоднозначно и идем к неожиданно придуманной цели. Да, и еще срочно нужен кто-то рядом — для симметрии, гармонии и простых человеческих радостей. Да не абы кто, а тот самый — единственный и навсегда! Круто бы еще стать известным журналистом, например.


Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

Юрий Мамлеев — родоначальник жанра метафизического реализма, основатель литературно-философской школы. Сверхзадача метафизика — раскрытие внутренних бездн, которые таятся в душе человека. Самое афористичное определение прозы Мамлеева — Литература конца света. Жизнь довольно кошмарна: она коротка… Настоящая литература обладает эффектом катарсиса — который безусловен в прозе Юрия Мамлеева — ее исход таинственное очищение, даже если жизнь описана в ней как грязь. Главная цель писателя — сохранить или разбудить духовное начало в человеке, осознав существование великой метафизической тайны Бытия. В 3-й том Собрания сочинений включены романы «Крылья ужаса», «Мир и хохот», а также циклы рассказов.


Охотники за новостями

…22 декабря проспект Руставели перекрыла бронетехника. Заправочный пункт устроили у Оперного театра, что подчёркивало драматизм ситуации и напоминало о том, что Грузия поющая страна. Бронемашины выглядели бутафорией к какой-нибудь современной постановке Верди. Казалось, люк переднего танка вот-вот откинется, оттуда вылезет Дон Карлос и запоёт. Танки пыхтели, разбивали асфальт, медленно продвигаясь, брали в кольцо Дом правительства. Над кафе «Воды Лагидзе» билось полотнище с красным крестом…


Оттепель не наступит

Холодная, ледяная Земля будущего. Климатическая катастрофа заставила людей забыть о делении на расы и народы, ведь перед ними теперь стояла куда более глобальная задача: выжить любой ценой. Юнона – отпетая мошенница с печальным прошлым, зарабатывающая на жизнь продажей оружия. Филипп – эгоистичный детектив, страстно желающий получить повышение. Агата – младшая сестра Юноны, болезненная девочка, носящая в себе особенный ген и даже не подозревающая об этом… Всё меняется, когда во время непринужденной прогулки Агату дерзко похищают, а Юнону обвиняют в её убийстве. Комментарий Редакции: Однажды система перестанет заигрывать с гуманизмом и изобретет способ самоликвидации.


Месяц смертника

«Отчего-то я уверен, что хоть один человек из ста… если вообще сто человек каким-то образом забредут в этот забытый богом уголок… Так вот, я уверен, что хотя бы один человек из ста непременно задержится на этой странице. И взгляд его не скользнёт лениво и равнодушно по тёмно-серым строчкам на белом фоне страницы, а задержится… Задержится, быть может, лишь на секунду или две на моём сайте, лишь две секунды будет гостем в моём виртуальном доме, но и этого будет достаточно — он прозреет, он очнётся, он обретёт себя, и тогда в глазах его появится тот знакомый мне, лихорадочный, сумасшедший, никакой завесой рассудочности и пошлой, мещанской «нормальности» не скрываемый огонь. Огонь Революции. Я верю в тебя, человек! Верю в ржавые гвозди, вбитые в твою голову.