Фарватер Чижика - [41]

— Зачем?

— Не знаю. Возможно, вам на кафедре не рады, вы нежелательный элемент. Может, место предназначалось другому, а тут — вы. Вы что, какой-то подвиг внезапно совершили?

— Не подвиг, но да. Совершил. И меня поощрили переводом сюда, в Чернозёмск. На кафедру.

— И кому-то это пришлось не по нраву. Решили вас натравить на меня. Решили, что я обижусь и приму меры. Я не обидчив, во всяком случае, не до такой степени, и тогда ваш недоброжелатель стал блефовать. Сказал, что я написал заявление, и вас ожидают большие неприятности. Очень большие. Чтобы вы сами отказались от места.

Капитан задумался.

— Ну, да. Возможно. Даже наверняка. Кто?

— Кто может это организовать?

— Полковник? Конечно, полковник.

Полковник был главным военным в институте.

— Повторю, этого я не знаю, да и знать не хочу. У меня другие заботы. Совсем другие.

— Так я могу… Я могу сказать, что вы забрали заявление?

— Можете.

И капитан ушел. Оставив бутылку «Двина» на столе.

Интриги, интриги, всюду интриги.

Вокруг лакомого местечка всегда интриги. А кафедра для многих представляется лакомым местечком. Кто-то хочет заниматься наукой, нашей советской наукой. Вот как Наташа Гурьева, которая ради науки перевелась в Москву. Кто-то не хочет бегать по вызовам на участке, подниматься на пятый этаж без лифта десять раз на дню. Или пятнадцать. Кого-то привлекают звания доцента, а пуще профессора. Симпозиумы, конференции, иногда и за рубежом. Зарплата втрое против зарплаты врача — тоже существенно. И другие плюшки, о которых студентам знать не обязательно.

Но мне это неинтересно, и потому я не прислушиваюсь к институтским слухам и сплетням. Но вот — коснулось, пусть нечаянно. А если бы капитан не коньяк вытащил, а пистолет?

И ведь не убережешься. Отчаянно дуть на воду? Ага, ага, ага…

Можно, конечно, поспрашивать у Сени Юрьева насчёт полковника, у Сени отец профессор, возможно, в курсе институтского пасьянса, но опять же — зачем? Я с понедельника на занятия не хожу. Готовлюсь к соревнованиям. В декабре решил участвовать в первенстве страны, раз уж индивидуальный план обучения у меня. Институт трепетно относится к возможности добавить себе спортивный плюсик, а чемпион Советского Союза — это не плюсик, а огромный плюс. Патриции Римской Империи, верно, хвастались друг перед другом своими гладиаторами, а мы чем хуже? Ничем мы не хуже.

Сейчас надену джинсовый костюм и пойду закатывать сад к зиме. Собственно, большую часть работы сделал Андрюха, работник на все руки. Он теперь и не Андрюха даже, стал Андреем Петровичем. Прислонился к баптистам, но это пошло ему на пользу: бросил пить и курить, а говорил он и прежде без грязи. И женился, тоже на баптистке. Теперь работает и до обеда, и после. Утверждает, что работа есть великая благодать, а безделье порождает пороки. Мысль не новая, но для Андрюхи — откровение.

Сегодня новообращенного христианина нет, сегодня у баптистов какое-то общее дело в Чернозёмске. А я, по примеру Андрея Петровича, изгоняю пороки путём работы. Сажаю чеснок. Озимый. Своими руками. Решил расширить самоснабжение, прибавить к картошке и чеснок. По счастью, чеснока мне нужно немного, головок десять на год. Ну, пусть пятьдесят — с запасом, с большим запасом. И управился я с этим делом быстро. Аккурат к приходу другого Андрея, Андрея Николаевича Стельбова. Он как раз подъехал, пока я предавался благодати

— Вот, — сказал я ему после приветствия, — выполняю продовольственную программу. Впрок, на будущее. Обеспечивая себя, обеспечиваю страну.

— Будущее… — сказал Стельбов, как мне показалось зловеще, — будущее, оно у всех разное. Кроме тех, у кого будущего просто нет. Зови в дом.

Войдя, он осмотрелся.

— У тебя, я вижу, ничего не меняется.

Как и прежде, Стельбов заходит барином и ждет, что перед ним все почтительно склонятся и будут внимать. Уехать, что ли, в Москву? Так в Москве он ещё чаще сможет приходить. В Париж? Лондон? Сан-Франциско? Смешно.

Потерплю. И постараюсь — с пользой.

— А должно меняться?

— Ты же теперь фигура. Многое можешь себе позволить.

— Многое, да. Могу купить дюжину телевизоров и поставить их на полки во всю стену, как в магазине. Магнитофонов импортных не три, а восемь. Конфет могу купить пуд, или два. И мороженое. Могу, но не хочу, Андрей Николаевич. Не хочу.

Поднялись наверх.

— Ого! — Стельбов заметил бутылку «Двина», взял, встряхнул, посмотрел на свет. — Настоящий, экспортный! Из Парижа привезли?

— Из Улан-Батора.

— Издалека, — он вернул бутылку на стол. — Такой коньяк стоит рублей тридцать, если не сорок. Красиво живёшь.

— Отчего бы и не жить, если средства позволяют.

— И в самом деле, отчего бы и не жить? Кстати, а их у тебя много, средств?

— Я уверен, Андрей Николаевич, что вам доложили. Тайна сберегательных вкладов, конечно, гарантируется государством, но нужно же и меру знать.

— Вкладов… А в заграничных банках?

— Немножко есть, немножко есть. На текущие расходы.

— Да, текущие…

— Конечно. Знаете, как торговцы называют наших граждан, туристов ли, артистов, специалистов? Пылесосы. Потому что скупают всякую ерунду, лишь бы подешевле. Скупают и радуются, радуются… Торговцы тоже радуются, конечно. Сбывая дрянь втридорога. Радуются и в тоже время презирают, мол, как же они там в Советском Союзе живут, если покупают с горящими глазами всякую ерунду. Вот и подумайте, Андрей Николаевич, какая молва идет о нас, — я вспомнил перекошенное флюсом лицо советского атташе в Швейцарии. Никонова, да.