Фарт - [64]

— Его опасения весьма основательны.

— Он думает меня устрашить тем, что женщины здесь занимаются не эстетическими делами, а свинарниками. Возможно, я ошибаюсь, говоря, что не вижу особенной разницы между этим и тем, что я делала в молодости, но для меня это все равно.

— Разница большая, Зинаида Сергеевна, — назидательно произнес Муравьев.

— Ах, я знаю! То была буржуазная благотворительность, и сущность ее заключалась не столько в желании принести кому-нибудь пользу, сколько в том, чтобы самим получить удовольствие. А здесь дело большой социальной ценности. Я все это знаю. Это политграмота. Но я спрашиваю так: я имею право на полноценное существование или нет? Я устала вести бессмысленную жизнь. Меня не слава прельщает, не ордена. Я хочу работать. Очень просто.

— Понимаю вас, — сказал Муравьев.

Вернулся Подпалов. Входя в комнату, он услышал слова Муравьева и возопил:

— Так, значит, вы ее понимаете? Замечательно! А кто говорил, что Косьва — это безобразие, свинство?

— Сейчас я не в этом смысле говорил.

— А вы скажите в этом смысле. Скажите так, как мне говорили.

— Тогда, после приезда, я не успел осмотреться. Вы сами протестовали против моей оценки.

— Быстро вы меняете свои позиции, — сказал Подпалов, с грохотом ставя графин на стол.

За окном перед домом загудела машина.

— Вероятно, за мной, — сказал Муравьев. Он подошел к окну, высунулся и крикнул: — Машина за Муравьевым? Сейчас иду.

Прощаясь с ним, Зинаида Сергеевна встала с кресла и сказала ему:

— Я нашла в вас своего защитника. Помогите мне в дальнейшем: я хочу познакомиться с людьми.

— Хорошо, Зинаида Сергеевна, — пообещал Муравьев, усмехаясь про себя: в этом городе ему все время приходится становиться между супругами.

— Зина, ты напрасно заводишь такие разговоры, — нахмурившись, сказал Подпалов. — Вопрос совсем не решен. И так, как ты хочешь, решен не будет.

— Посмотрим, — спокойно сказала Зинаида Сергеевна.

ГЛАВА XXVI

Было совсем темно, но звезд видно не было. Шофер зажег фары, сказал, что будет гроза, надавил на прощание сигнал, и вдоль неровной дороги зарябили белые от света фар стволы сосен. Лесок был теперь Муравьеву знаком, но все равно сосны выглядели неправдоподобно — корявые, молчаливые, нежные, — и так же, как в первый раз, когда он въезжал в этот лесок, казалось ему, что вдруг из-за этих сосен выйдет медведь. И было досадно, что так коротка эта лесная дорога, что скоро лес кончится. Машина вбежала в город и покатила по темным улицам, мимо ярко освещенных окон и серых кустов в палисадниках.

У дома Шандориных Муравьев отпустил машину, взял чемодан и вошел во двор. Он заглянул в окно кухни. За кухонным столом, низко опустив электрическую лампочку на блоке, брился незнакомый мужчина. В коридоре из-за первой двери слышался шум, как будто там работала шаровая мельница. Муравьев в нерешительности остановился, не зная, куда идти. Он опустил чемодан на пол и постучал в дверь, за которой слышался шум мельницы.

— Войдите, — отозвались из комнаты глухим, натруженным голосом.

Муравьев вошел. Это была столовая. Посредине стоял большой обеденный стол. Клеенка была свернута в сторону, и на разостланной газете лежал слесарный инструмент и охотничьи принадлежности — медные гильзы, пыжи, машинка для вкладывания пистонов, патронташи. На полу возле дубового буфета сидел Шандорин, а по бокам его два мальчика. Шандорин был босиком, белые манжеты подштанников высовывались из-под его черных брюк. Босыми ступнями он крепко сжимал нижнюю часть какого-то прибора, а верхнюю, дискообразную, с бешенством вращал правой рукой. Рядом стояла сковородка с песком. Увидев Муравьева, Шандорин поднялся с пола и дружелюбно сказал:

— Входите, Константин Дмитриевич. Руки не подаю, потому что грязная. Ваша комната готова. — И он громко закричал: — Таня, Танюша, Константин Дмитриевич приехал.

— Забавно получилось, — сказал Муравьев, — я ведь и не знал, что снимаю комнату в вашем доме.

— А знали бы, не стали снимать?

— Да нет, почему же? Просто я говорю: забавно получилось. А комната мне сразу понравилась. Ваши? — кивнув на мальчиков, спросил Муравьев.

— Витька — этот мой, — ответил Шандорин и положил руку на белую, недавно остриженную под нулек голову худого, остроносого мальчика, — а это Борис — его товарищ. Они на рассвете идут рыбу удить, вчера только вернулись из пионерского лагеря.

— А что это вы вертите? — спросил Муравьев.

— Занимаюсь натуральным хозяйством, дробь делаю. — Шандорин приподнял со стола тугой мешочек и подбросил его на ладони. — Килограммов десять уже накатал.

Муравьев опустился на корточки перед чугунной штуковиной, рассматривая ее.

— Как же это делается? — спросил он.

— Очень просто. Сперва растапливаем свинец, потом льем по каплям на сковородку с песком, а затем — сюда, на мельницу. Получается как из магазина. Вертушку мне приятель на чугунолитейном отлил, свинец достаем мало-мало. Жить можно.

Из соседней комнаты вышла Шандорина в белом передничке. Рукава ее кофты были засучены выше локтей, голова повязана белым платочком, открывающим спереди черные волосы. Она поздоровалась с Муравьевым, позвала из кухни своего брата, Павла Александровича, свежевыбритого, густо напудренного молодого человека одних лет с Муравьевым, и познакомила их.