Фарт - [62]

— Кое-что делается в этом направлении, — сказал Муравьев.

— О-о, интересно! Что же именно?

Соколовский не делал тайны из того, что они с Лукиным готовят статью в областную газету, но Муравьев не считал себя вправе рассказывать об этом.

— Сейчас ничего больше сообщить не могу, — сказал он сдержанно.

— Очень интересно. И весьма своевременно. Вот бы осушить это чертово болото! До чего хочется по-настоящему работать!..

Женщины убрали со стола. Марья Давыдовна любовно погладила своего Петю по лысине и спросила Муравьева:

— Пошли, Константин Дмитриевич?

Она скрылась в спальне, повозилась там немного и вышла с шелковым платком на плечах.

ГЛАВА XXIV

Они пошли по тенистой, узкой улице. Гремело радио в открытых окнах. Коровы были уже в своих хлевах, и сытое мычанье раздавалось вперемежку с призывами Кармен.

— Должна вас предупредить, — говорила Турнаева, — тетя — убийственный человек. Вы поморщиться не успеете, как она вас окрутит с Катенькой. Женщины, только что бросившие мужа, самая опасная категория для холостяков.

Муравьев смеялся, уверял, что он жених безнадежный, тетушка старается совершенно напрасно. Но Марья Давыдовна, устрашенная силами тети, была далеко не так уверена в безопасности Муравьева. Неурядицу в Катенькиной семейной жизни она, видимо, не принимала всерьез, может быть, вообще относилась к своей золовке несколько иронически.

По своей обычной привычке заглядывать дальше, чем следует, Муравьев подумал даже: не завидует ли Турнаева Катеньке, не ревнует ли к ее успеху?

— Не знаю, любила ли наша Катенька когда-нибудь Геннадия Севастьянова по-настоящему, но так быстро разочароваться в своем замужестве — это мне непонятно! — заметила Турнаева.

— А вы своего мужа любили? — спросил Муравьев. Катенька его не интересовала.

— Любила? — удивилась Турнаева. — Странный вопрос. Что значит — любила? Я и сейчас его люблю. Он мой муж. Как же иначе?.. — Она помолчала. — Знаете, лет девять назад, еще когда он за мной ухаживал, он всегда при моем появлении снимал кепку.

— Неужели это вас и привлекло?

— Опять острите? Хроническое остроумие — вроде затяжной болезни, последствия остаются на всю жизнь.

— Вы строги ко мне, Марья Давыдовна.

— Ни капельки. Но, впрочем, правда, я и сама заметила: когда я говорю с вами, у меня всегда почему-то какой-то дурацкий тон. Это верно. Точно вы маленький, а я большая.

— Сознательности больше, а?

— А что вы думаете? Очень может быть.

— Очень. А вот скажите: почему вы ордена никогда не носите?

— Носить орден — мужское дело. Мужчина — он ходит в костюме, пиджак меняет редко, а женщина раза три на день платье переоденет. Каждый раз перевинчивать орден?.. А кроме того, платье — вещь тонкая, материя оттягивается, некрасиво.

— Для женщин надо было бы ордена на манер ожерелья, так, что ли?

— Внесите такое предложение.

— А по-честному: может, есть какие-нибудь другие причины?

— Какие же другие?

— Ну, излишняя скромность, например?

— На меня похоже?.. — спросила Турнаева и засмеялась. — Вот сюда, пожалуйста.

Турнаева провела его через городской парк, и они вышли на просторную, покрытую чахлой травой, пустынную Красную площадь. На противоположной стороне ее находился Дворец культуры — массивное, неуклюжее здание из серого камня.

За пыльными кустами желтой акации, огораживающими палисадник, виднелся маленький одноэтажный дом. Турнаева немного раздвинула кусты и закричала:

— Татьяна Александровна, вы дома?

В открытом окне появилась Шандорина и пригласила их войти.

Турнаева объяснила, почему она не зашла вчера, рассказала о том, как упал Вовка; женщины поговорили о своих делах, и Шандорина повела смотреть комнату. Комната была квадратная, метров пятнадцати, одно окно выходило во двор, другое на улицу, в палисадник. Здесь было все, что нужно человеку: никелированная кровать, небольшой письменный стол, сосновый комод с зеркалом и два стула. Из вещей, не нужных человеку, были только две картины, засиженные мухами и желтые от старости. На одной был изображен пышный закат над зимней лесной дорогой, на другой — речка и березовая роща. В нижних углах картины черными печатными буквами значилось: «Рисовал живописец Птоломакин Н. С., г. Казань, 1903 г.».

Комната была светлая, чистая; недавно вымытый, хорошо крашенный пол блестел.

— Мне нравится комната, — сразу же сказал Муравьев. — А кормить меня сможете? — спросил он хозяйку.

— Смогу, но стол у нас неизысканный.

— Щи можете?

— Щи — могу.

— А что-нибудь вроде котлет?

— И это могу.

Шандорина засмеялась.

— Значит, договорились, верно?

Муравьев спросил о цене, вынул деньги. Хозяйка взяла их, не считая, и спрятала в кармашек передника. Муравьев условился, что переедет сегодня же. На крыльце, собираясь уходить, он спросил:

— А муж ваш где работает?

— Работал в старомартеновском, а недавно его перевели в новый мартен.

— Так мы с ним вместе работаем? — удивился Муравьев. — Как фамилия?

— Шандорин, Степан Петрович. Знаете его?

— Вот так штука! Как же мне его не знать?

И, выйдя на улицу, Муравьев спросил Турнаеву:

— Что я скажу теперь Соколовскому?

— Обязательно нужно отдавать ему отчет?

— Неудобно как-то…

— Теперь поздно об этом раздумывать, — сказала Турнаева.