Фарт - [61]

Шрифт
Интервал

— Маруся, а про салат с помидорами ты забыла?

Очевидно, и Турнаевой показалось, что она совершила ужасную оплошность, потому что, быстро выбежав из-за стола, она помчалась на кухню. Петя сейчас же поднялся, тихо сказал Муравьеву, что сейчас они отведают спиртного контрабандой, подошел на цыпочках к буфету и просунул столовый нож между верхними дверцами. Замок щелкнул, дверца раскрылась. Он вынул все тот же пузатый графинчик с водкой, быстро налил Муравьеву и себе, потом, помедлив, налил немного в винный стакан тетки и сказал:

— В качестве куртажных за молчание.

— Я водку не пью, — пробасила тетка, цепко хватаясь за стакан.

— Делаем раз! — скомандовал Петя и, услышав шаги жены, быстро поставил графинчик на место.

— Опять прикладывались? — спросила Турнаева.

— Я только понюхал, Марусенька. Меня запах заинтересовал. Показалось, что водка прокисла. Спроси тетю.

— Нет, неправда, он пил, и дядя пил, и тетя выпила, — закричал Вовка.

— Низкий предатель! — зашипел на него Петя.

Но тут же рот его растянулся в умиленную улыбку, и уголки губ добродушно приподнялись кверху. Так на детском рисунке меняется настроение свинки в зависимости от того, в каком положении находится хвостик: если он смотрит вниз — свинка грустная, если вверх — свинка веселая. За столом Петя сидел деятельно: то подливал кому-нибудь вина, то просил передать хлеб или какую-нибудь приправу, подсовывал Муравьеву всевозможные посудины, учил Вовку правильно держать вилку и нож; все это он делал одно за другим — едва окончив одно, принимался за другое. Легкие волосы, обрамляющие его широкую лысину, начинавшуюся со лба, растрепались и торчали по обе стороны, как рожки. Марья Давыдовна сказала, что он ведет себя, как тренер на футбольном поле. Пете сравнение понравилось, и он потребовал, чтобы ему принесли записную книжку и карандаш: он любил записывать удачные выражения.

В промежутках, когда Петя на мгновение утихал, тетка старалась втянуть Муравьева в разговор. Она расспрашивала его о Москве, о других городах, в которых пришлось ему побывать, жаловалась на скуку и недостатки Косьвы. Муравьев говорил мало и неохотно, но тетку это не смущало. Стоило Муравьеву произнести какую-нибудь даже малозначительную фразу, например о том, что на Урале суровый климат, тетка сейчас же поучительно говорила племяннице: «Вот видишь, Катенька». И Катенька начинала краснеть. Она знала, какую цель преследует тетка, стараясь втянуть Муравьева в разговор, и ей было стыдно. Слишком еще свежа была память о Гошке Севастьянове, чтобы думать о новом замужестве, слишком откровенны были стремления тетки подыскать ей лучшую партию.

— Наша Катенька занимает в Косьве такое видное положение — а что она имеет взамен? — говорила тетушка.

Все слова она произносила категорично, убежденно, непререкаемо, и за каждым ее словом чувствовался какой-то большой смысл. Муравьеву было неясно — какой именно, но Марье Давыдовне и Катеньке смысл тетушкиных слов, видимо, был понятен, потому что едва краска успевала отхлынуть от Катенькиных щек, как снова она начинала краснеть, а Турнаева все усмехалась и даже два раза, как показалось Муравьеву, подмигнула ему. И только Петя ничего не замечал и вдруг вламывался в разговор, как ковбой в пивной бар в американской киноленте.

Но вот он угомонился, отставил винный стакан и сказал:

— Баста, больше не пью, — и, взглянув на Муравьева, спросил: — Вам налить?

— Нет, что вы! Я и сыт, и выпил в меру, и всем чрезвычайно доволен.

— Мы с вами редко видимся. Как там у вас в цехе? Начинаете выправляться?

Муравьев поджал губы, качнул головой:

— Начинать, может, и начинаем, но медленно, ой как медленно! Если говорить откровенно, плохо еще работаем, из рук вон плохо.

Обед заканчивался. Дети выбежали из-за стола. Ушла в свою комнату Катенька. Тетка проводила ее любящим взглядом, многозначительно посмотрела на Муравьева и начала убирать со стола. Марья Давыдовна принялась ей помогать.

— В общих чертах картину я себе представляю, — сказал Петя, закуривая. Он глубоко затянулся, откинулся на спинку стула и продолжал, выпуская дым и следя за его кольцами: — Беда у нас с вами общая. Но если плохо у вас, в новом мартене, то представляете, каково мне, в моем заведеньице. Живем на отшибе, в полном забвении. Иногда просто теряешься — заводской мы цех или так себе, кустарная жестяночная мастерская.

— Да, конечно, и у вас положение незавидное. Но, между прочим, следует учитывать возможности. Вы — на положении филиала, оборудование у вас старое, маломощное. А сравните, какие возможности у нас: первоклассные печи — и как они безобразно используются.

— У вас возможностей, ясно, гораздо больше, но меня-то интересует сейчас Брусчатинский завод. Почему его держат в загоне? Мы такой же полноправный цех, как механический, в котором орудует моя знаменитая сестрица. Рачительного хозяина у нас в комбинате нет. Менять надо директора. На заводе, может, слышали, меня считают покладистым человеком. Так, наверно, и есть. Так вот, покладистый человек говорит вам: с нашим директором из отсталости мы не выберемся, сколько бы ни старался он отыграться на успехах моей сестрицы. Тем более что эти успехи, что бы там ни говорили, весьма сомнительны, — Петя озабоченно покачал головой. — И Катюшку, знаете ли, жаль. Закрутили голову девчонке. От мужа ушла. Нос задрала… Гнилая какая-то струя образовалась у нас в Косьве… Писать надо в область, в главк.


Еще от автора Александр Григорьевич Письменный
Рукотворное море

В книге А. Письменного (1909—1971) «Рукотворное море» собраны произведения писателя, отражающие дух времени начиная с первых пятилеток и до послевоенных лет. В центре внимания писателя — человеческие отношения, возмужание и становление героя в трудовых или военных буднях.


Ничего особенного не случилось

В этой книге известного советского прозаика Александра Письменного, скончавшегося четыре года назад, произведения, созданные как в годы первых пятилеток (рассказы «Буровая на море», «На старом заводе», «Повесть о медной руде»), так и в годы Великой Отечественной войны: «Была война», «Ничего особенного не случилось» и др.Книга воспитывает в молодом поколении гордость за дело, совершенное старшим поколением.Автор предисловия писатель Виталий Василевский.


Рекомендуем почитать
Дни испытаний

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды

Пафос современности, воспроизведение творческого духа эпохи, острая постановка морально-этических проблем — таковы отличительные черты произведений Александра Чаковского — повести «Год жизни» и романа «Дороги, которые мы выбираем».Автор рассказывает о советских людях, мобилизующих все силы для выполнения исторических решений XX и XXI съездов КПСС.Главный герой произведений — молодой инженер-туннельщик Андрей Арефьев — располагает к себе читателя своей твердостью, принципиальностью, критическим, подчас придирчивым отношением к своим поступкам.


Два конца

Рассказ о последних днях двух арестантов, приговорённых при царе к смертной казни — грабителя-убийцы и революционера-подпольщика.Журнал «Сибирские огни», №1, 1927 г.


Лекарство для отца

«— Священника привези, прошу! — громче и сердито сказал отец и закрыл глаза. — Поезжай, прошу. Моя последняя воля».


Хлопоты

«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».


У черты заката. Ступи за ограду

В однотомник ленинградского прозаика Юрия Слепухина вошли два романа. В первом из них писатель раскрывает трагическую судьбу прогрессивного художника, живущего в Аргентине. Вынужденный пойти на сделку с собственной совестью и заняться выполнением заказов на потребу боссов от искусства, он понимает, что ступил на гибельный путь, но понимает это слишком поздно.Во втором романе раскрывается широкая панорама жизни молодой американской интеллигенции середины пятидесятых годов.