Фарт - [103]

— Ну, как наш концерт? Шикарно?

— Шикарно, — сказал Соколовский. — А куда пропала Вера Михайловна?

— Пошла с Подпаловым подышать свежим воздухом. А какова Зинаида Сергеевна? Успех какой! Теперь она отсюда не уедет. Подпалов может оставить свои мечты.

— В ресторане штукатурка сыпалась, пока ей аплодировали. Директор ресторана вам счет предъявит, — сказал Муравьев.

— Все бы вам шутить, скептик вы, вот кто.

В ресторан торопливо вбежала тетка. Она была испугана и растеряна, красные ее щеки, покрытые капельками пота, дрожали, когда она подошла.

— Не могу найти Катеньку. Куда она могла подеваться? — спросила тетка. — Я уже и домой сбегала — ее нет.

— А чего волноваться? Катенька не маленькая, отыщется, — заметил Соколовский.

— Павел Александрович оставил ее с Севастьяновым, — сказал Муравьев.

Тетка безмолвно с беспокойством поглядела на него, затем перевела взгляд на Марью Давыдовну.

Турнаева сидела с непроницаемым видом.

— А ты что молчишь? Может, ты что-нибудь знаешь? — набросилась на нее тетка.

— Ничего не знаю, — сказала Турнаева. — Думаю, что в таких случаях между супругами происходит примирение.

— Значит, все сначала? Она вернется к Геннадию? Ты так думаешь?

— Не знаю, — повторила Турнаева.

От огорчения тетушка села на стул соседнего столика.

— Здесь занято, — сказали ей.

Она и не подумала подняться и гневно отмахнулась.

— Вам говорят, товарищ, здесь занято, — повторили за соседним столиком.

— Не съем я ваш стул. Сейчас встану и уйду, — огрызнулась тетка. Она и сама подумывала о том, что Катенька может помириться с Севастьяновым, но всячески отводила от себя эту мысль. Теперь, услышав подтверждение, она растерялась. — Как же так? — спросила она больше по инерции, чем ожидая ответа.

— Не понимаю — что вы имеете против Севастьянова? Хороший парень, серьезный человек, — сказал Соколовский.

Тетка встала. Ее стул сейчас же отодвинули и поставили по другую сторону стола. Поднявшись, тетка от волнения не могла стоять. В сущности, она ничего не имела против Севастьянова. Но ей не нравилось, что он просто сталевар. Ей не нравилась грубость профессии. В этом смысле не устраивал ее так же и Павел Александрович. А вот Муравьев, инженер, молодой, красивый, больше подходил в качестве мужа племянницы. В Москву уедет… Она хотела снова сесть, не замечая, что стул отодвинут, и, если бы Соколовский не поддержал ее, упала бы на пол.

— Вы думаете, это правда? Значит, она его любит? — Голос тетушки дрожал.

— А почему бы Катеньке его не любить? Ушла она от Севастьянова потому, что ей голову задурили. Теперь будет умней, — жестоко проговорила Марья Давыдовна.

Тетка смахнула слезинки, выступившие на глазах, вздохнула.

— Ну дай им бог счастья, — сказала она и нетвердой походкой пошла к выходу.

Оставшиеся за столиком помолчали.

Потом Муравьев спросил:

— А какое вы все-таки сделали приспособление для ордена, чтобы платье не оттягивалось? Не секретничайте, Марья Давыдовна.

— Оставьте вы мой орден в покое. Что вы, женщин с орденами не видели?

— Так близко и таких хорошеньких — никогда.

— Остроумный молодой человек, — уничтожающе сказала Турнаева.

— Это вам за неверие в то, что я здесь привык.

— Ясно, не верю. «Медвежий угол — это страшная вещь», — кто так говорил? — вспомнила она. — Ваше столичное высокомерие у всех на языке.

— Злостные сплетни, Марья Давыдовна. Наверно, Подпалов сочинил. Конечно, Косьва — это медвежья дыра в двадцати пяти километрах от магистрали и сколько там сотен верст от Москвы, но ничего ужасного в этом нет.

— Вот вы и проговорились. Медвежий угол можно создать и в столице, если отгородишься от всего света. Верно? — обратилась она к Соколовскому.

Затем она хлопнула ладонью по узкой клеенке, положенной наискось, допила свой стакан и поднялась.

— Будете допивать? Допивайте, а я пошла.

Легко огибала она столики, пробираясь к выходу, иногда кланялась знакомым.

— Не первый раз заходит у нас с Марьей Давыдовной об этом разговор, — заметил Муравьев. — Все учит меня, воспитывает.

Он усмехнулся.

— Видимо, чувствует, что вы в этом нуждаетесь, — сказал Соколовский.

Муравьев нахмурился. Что-то в тоне Ивана Ивановича насторожило его.

— Вы находите? — сухо спросил он.

Соколовский приподнял стакан, отпил немного и, держа его перед собой, вертел, рассматривая лопающиеся пузырьки пены.

— Не место красит человека, а человек место — говорит пословица. И бывает очень досадно, когда в наши дни столкнешься с фактом пошлости и мещанства, где бы ни случился такой факт — в столице или на окраине, в маленьком городе. Хотите пример? Пожалуйста. Вот вы, столичный житель… — Соколовский опустил стакан и смотрел теперь прямо в лицо Муравьева. — Вы, столичный житель, вели себя здесь, как заурядный пошлый донжуан.

— О чем вы, Иван Иванович? — спросил Муравьев. Он медленно начал краснеть, глаза его сузились. Он плотно положил локти на стол и повторил сдавленно: — О чем вы, я не понимаю?

— О ваших отношениях с Верой Михайловной хотя бы, — спокойно сказал Соколовский.

Муравьев молчал. Если бы Соколовский сказал это, повысив голос. Если бы он ударил его. Соколовский сказал это так спокойно, так ровно, что ничего нельзя было ответить.