Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - [4]

^{_{«Розовое детство»: я с родителями (1937)}}

На дворе пасмурный ноябрь 1934 года. Мне почти четыре с половиной. Родители чем-то заняты на балконе. Тбилисский деревянный балкон, опоясывающий весь дом, — это как летняя комната, где стоит жёсткая тахта, накрытая старым деревенским ковром; на нём лежит мутака — мягкая, удобная подушка в виде валика, набитая овечьей шерстью; перед тахтой — стол. Летом мы спим на балконе, обедаем.

Я включаю радио и слышу чудовищные слова: убит Киров! Я знаю, кто такой Киров, — он вождь: раньше, когда меня ещё не было на свете, он жил в Тифлисе, потому одну из центральных улиц города назвали его именем. Он умный, хороший, его прислал в Грузию сам Ленин! Когда Киров приехал, толпа народа радостно встречала его на Вельяминовской улице. Среди них был и мой папа. Я хорошо знаю эту улицу, потому что в самом её начале есть небольшой подвальчик, где уютно расположилось маленькое кафе-мороженое. Здесь самое вкусное в городе мороженое, хотя есть места и красивее, но такого мороженого там не подают. А разносит его по столикам немолодая, очень тучная женщина с невероятно отёчными ногами, всегда обутыми в сандалии — такие огромные, что, кажется, и в длину и в ширину они одинакового размера. А ещё — над подъездом соседнего дома вертикально к стене висит странное объявление: «Мережка, кордонэ. Ида». Первые два слова мне знакомы: мама, прекрасная рукодельница, учит меня вышивать, и, хотя пока я не очень-то преуспела в этом деликатном ремесле, названия вышивок я уже знаю. Но что означает последнее слово, для меня остаётся загадкой. Конечно, можно спросить у мамы, но мне нравится, что в этой вывеске есть загадка, и я хочу её сохранить, возможно потому, что самостоятельно, по слогам прочитала её.

Услышав сообщение об убийстве, я кричу, зову папу, чтобы он как можно скорее узнал об этом несчастье, потому что папа сильный, смелый, ничего не боится и может всегда защитить. Из всех пап нашего двора только мой папа прыгает с парашютной вышки, что стоит в Александровском саду, — и я горжусь им.

Он высокий, стройный, с осиной талией, чёрными в крупных завитках волосами и зелёными глазами. Ему тридцать три года — возраст Христа, как я понимаю сегодня; — он легконогий и стремительный в движении.

Папа входит в комнату. Узнав об убийстве Кирова, он бледнеет и говорит маме, что это начало большой беды[3]. Мне не совсем понятно, почему начало: разве смерть имеет продолжение?

Разговоры взрослых, которые я слышу, даже когда они говорят шёпотом и совсем неизвестными мне словами, просто откладываются в моей памяти, но не имеют для меня никакого значения: это их, взрослые дела. Пройдёт много лет, но эта привычка — слышать разговоры взрослых, не слушая их, — так и останется у меня. Живя в одной комнате, трудно сохранять секреты от ребёнка, но можно ему внушить, что беседы родителей не должны его интересовать. Так оно и было: взрослые разговоры меня не интересовали, но в памяти, как на магнитной ленте, всё оставляло до поры до времени свой след.

Сейчас эти воспоминания кажутся мне неправдоподобными, я сама себе не верю: разве может ребёнок в таком возрасте знать имена и фамилии членов правительства своей страны? Разве нынешние четырёх-пятилетние малыши знают своих «вождей», как мы их тогда называли? Нет, конечно нет. И слава богу! А мы почему-то знали. Откуда шло это знание — от родителей, из детского сада? Не помню, не знаю…

* * *

«Неожиданно вошли в кабинет двое моих подчинённых — начальники отделений Михаил Михайлов и Сергей Давлианидзе. Они стремительно подошли ко мне, схватили меня за руки, чтобы не мог залезть в карман, и заявили, что по распоряжению наркома я арестован».

Сурен Газарян

* * *

Скоро Новый год. Весь наш дружный двор готовится к нему: на привязи красуются индейки, время от времени выдавливая из себя гортанные звуки. Их кормят грецкими орехами, чтобы они успели накопить жирок и к урочному часу красовались на блюде, соблазняя золотистой лоснящейся корочкой.

Папа приносит красавицу-пихту. Он говорит, что пихта гораздо красивее ёлки и дольше не осыпается. Ему это хорошо известно, потому что он окончил Лесотехнический институт и знает всё про любое дерево. Мы наряжаем нашу красавицу старинными игрушками, которые покупал ещё мой дедушка для своей маленькой дочки, и новыми, за которыми мы ходили с папой в магазин. А ещё мы обёртываем грецкие орехи в золотую и серебряную фольгу, вбиваем в каждый орех маленький гвоздик, чтобы привязать к нему цветной шнурочек, и сами мастерим хлопушки. Я жду гостей. Ёлка стоит в центре комнаты, чтобы мы могли кружиться вокруг неё. Каким образом в маленькой комнате можно выкроить для такого хоровода место, до сих пор не могу понять.

Начиная с 1 января мы всей семьёй ходим в гости к нашим родственникам и друзьям, и к нам приходят близкие люди. Я очень люблю папиных друзей и до сих пор храню их образы в своей памяти. Самые близкие — дядя Коля и дядя Армен. Они тоже любят меня, всегда при встрече обнимают, целуют в щёчку, шутят. Дядя Армен хватает меня за большой палец, приговаривая:

— Какая хорошая морковка!