Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - [5]

Я смеюсь, чуть-чуть обижаюсь и возражаю:

— Это не морковка, а палец!

Тогда он делает большие глаза и с недоумением спрашивает:

— Значит, я вру?

— Что вы, конечно нет, вы просто шутите!

Мы оба смеёмся, а он зовёт моих родителей и восклицает:

— Первый раз вижу такого находчивого ребёнка!

Есть ещё дядя Хуцишвили, которого я так и называю, по фамилии, потому что его зовут Герман, но мне известно, что Герман — это персонаж оперы Чайковского «Пиковая дама». Меня с самого младенчества водят в оперу, и я знаю: люди на сцене не всамделишные, а просто артисты. Нельзя же папиного друга называть, как этого оперного Германа, не настоящего и такого странного, который то кричит: «Сегодня ты, а завтра я!», то повторяет, как в детской считалочке: «Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, туз!»

Ещё к нам приходит загадочный человек совсем маленького роста. Это не друг, а просто папин знакомый. Я не знаю, как его зовут. Он постоянно на что-то жалуется папе, просит посоветовать, помочь. У него маленькие, сухонькие ручки карлика, как у лилипутов в цирке. Зимой, когда у нас стоит печка-времянка, он греет их о печную трубу. Руки красные, замёрзшие, но мне кажется, что это жар подпалил и закалил их докрасна, и теперь они уже не боятся ни холода, ни жары, поэтому так спокойно обнимают горячую чёрную жесть печной трубы. «Понимаешь, я вхожу, а у неё, извини за выражение, бельё висит на веревке! — говорит он громким шёпотом и совсем тихо добавляет: — Сирцхвили!» (стыд, позор). Я запоминаю его тираду и долгое время стараюсь не употреблять в своей речи слово бельё — раз он извиняется за него: наверное, оно не совсем приличное. Он мне не нравится, но мне его жалко. Папа опекает его. Я думаю, потому, что ему тоже жаль этого маленького человека.

Вообще, папа любит всем помогать, заботиться обо всех — о своих двух братьях, трёх сёстрах, их детях, моих двоюродных братьях и сёстрах. Мамины подруги не входят в число опекаемых, они сами по себе — тётя Тамара и тётя Шура: им по двадцать шесть лет, как и маме, они совсем не похожи на своих нынешних однолеток, они дамы! Представить себе сегодняшних ровесниц моей мамы дамами совершенно невозможно: они просто девчонки — и до пятидесяти лет, а то и дольше стараются сохранить облик эдакой повзрослевшей девушки.

Мама… Скоро сорок лет, как её нет со мной, но свет её любви, её тепла, ясного ума, доброй мудрости и тихого терпения до сих пор идёт ко мне, к моим детям из бесконечного небытия, как свет далёкой, исчезнувшей звезды. Он сияет в моём доме в дни радости и согревает ласковым, нежным теплом в дни печали. Я вижу её перед зеркалом старинного шифоньера, когда она оглядывает себя в последний раз перед выходом из дома. От неё пахнет духами «Красная Москва» и французской пудрой «Лориган» от Коти из коробочки, разрисованной жёлто-белыми пуховками. Мне кажется, если отыскать тот шифоньер и заглянуть в его зеркало, то можно увидеть в нём маму, молодую, красивую…

Больше всего папа заботится о дяде Гургене, потому что он моложе папы и у него нет жены. С ним я немного робею: у него строгий вид, он почти всегда молчит и очень странно ведёт себя за столом. Кавказское застолье — это многолетний ритуал, с культурой пития и организованным ведением тостов, беседы, танцев и песнопений. Не знаю, как это происходит сейчас, но в моём детстве ритуал соблюдался неукоснительно: никому и в голову не могло прийти хоть как-то нарушить его. Пили только вино, водка на стол вовсе не подавалась, тосты произносил тамада, следуя незыблемым правилам при определении их очерёдности. А дядя Гурген пил только водку. Для него одного делалось исключение, причём совершенно немыслимое: он просил у мамы чайный стакан, наливал в него примерно две трети водки и никогда не подливал больше. Бутылку просил убрать и пил понемногу, не пропуская ни одного тоста. Если у нас сидел гость, который впервые оказался за одним столом с дядей Гургеном, то всегда возникал маленький конфликт: гость возмущался таким самоуправством, недоумевал. А папа, с неизменной примирительной улыбкой, чуть снисходительно заявлял: «Не обращайте внимания, он фармазон», — при этом последнее слово выговаривал по-грузински: пармазони. Что это означало и почему эти слова имели магическое действие? Гости соглашались — я не понимала.

Однажды я посетовала, что дядя Гурген мало говорит. Папа объяснил, что у него невероятно трудная, к тому же секретная работа в НКВД: там не принято болтать. Это вызывало уважение. Кроме того, Гурген был очень эрудированным, кристально честным и преданным советской стране человеком. Из-за большой занятости он не мог даже самостоятельно купить себе машину и попросил об этом папу. Помню, как на улице раздался настойчивый гудок автомобиля — и мы, дети, в тот момент увлечённые какой-то игрой во дворе, выскочили из ворот на улицу и замерли в изумлении. На мостовой, прижавшись к тротуару, стояла лимонно-жёлтая машина странного устройства: там, где положено быть багажнику, приподнята кверху дверца, и сидят папа и какой-то незнакомый мужчина, а за рулём дядя Гурген. Потом папа объяснил мне, что машина называется «жук». Я видела такой автомобиль единственный раз за всю свою долгую жизнь.