Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - [22]

Запомнились на всю жизнь и неприятные уроки. Вот один из них. Я маленькая, ещё не хожу в школу. У нас большая стирка. Это значит, что приглашается прачка, извлекаются из подвала большой котёл для кипячения белья и деревянное корыто, всё это устанавливается во дворе и весь день посвящается только этой работе. Потом по всему двору натягивают верёвки, их подпирают специальными длинными шестами с рогулькой на одном конце, чтобы от тяжести верёвка не провисала, потому что стирают в основном крупное постельное бельё, скатерти, покрывала. Это обычная тифлисская традиция.

И вот стирка завершена: прачка умылась, переоделась и сидит в комнате, ожидая маму, которая что-то доделывает во дворе и с минуты на минуту должна прийти, чтобы накормить её и расплатиться. Мне неловко оттого, что усталая женщина сидит голодная, и я выхожу во двор с желанием помочь маме и ускорить обед. Соседка говорит мне:

— Не оставляй прачку одну в доме: она может что-нибудь украсть.

Я потрясена! Вбегаю в комнату, сажусь за обеденный стол напротив прачки и в упор смотрю на неё. Мне никогда не приходилось видеть настоящего, живого вора. Они всегда были из сказок или рассказов, а тут — вот она, воровка, сидит передо мной, и ничего в ней такого, что отличало бы её от других людей, нет. Удивление, любопытство, лёгкий страх одолевают меня, я вглядываюсь и вглядываюсь в неё, пытаясь всё-таки найти хоть какие-нибудь опознавательные признаки, и, не выдержав, спрашиваю:

— Тётя, а вы, правда, воровка?

Она не успевает ответить, как входит мама, и весь гнев, всё возмущение, вся смертельная обида женщины выливаются на неё. На мамины недоумённые вопросы я, разумеется, тут же сообщаю, что мне так сказала соседка. С большим трудом маме удаётся объясниться, извиниться, успокоить оскорблённое самолюбие ни в чём не повинного человека, ссылаясь на то, что я якобы болела и мне ещё не разрешено выходить из комнаты, поэтому соседка прибегла к такому неудачному обману. А я смотрю на маму и понимаю, что она говорит неправду, но почему она так делает, если женщина на самом деле воровка? Значит ли это, что соседка ошиблась? Если ошиблась, то нужно её позвать, чтобы она тоже извинилась. Но пора обедать. Мама накрывает на стол, а я молча ухожу в свой уголок и остро ощущаю, как меня до боли в голове стискивает со всех сторон стыд и давит, давит, давит…

Когда мой первый учебный день, 1 сентября 1937 года, был позади, по дороге из школы домой мама задала мне вопрос, традиционный для всех родителей первоклашек:

— Как тебе понравилась школа?

Помню, что я ответила:

— Детство кончилось, — а мама засмеялась, чем привела меня в замешательство: ведь это так понятно и вовсе не смешно.

Почему я так сказала? Что было в моём ответе — грусть по нашему знаменитому на весь город «Двадцатому показательному детскому саду», протест против новых, не знакомых мне детей или действительно ощущение своей отныне взрослости? До сих пор не знаю, не могу понять. Впрочем училась я всегда легко, окончила школу с золотой медалью, до сих пор дружу и общаюсь со своими одноклассниками, теми, кто ещё жив и не уехал в другие страны. Поэтому предположить, что мне не понравилась школа, не могу. Но, видимо, были у ребёнка на то основания.

Примерно в ноябре наша учительница, Ольга Николаевна Сорокина, по какому-то поводу решила устроить внеочередное родительское собрание, о чём просила нас предупредить родителей. Почти все мы жили недалеко от школы и уже к тому времени приходили на занятия без сопровождения взрослых. В тот день я забыла сказать о собрании маме и только на следующее утро, перед школой, передала ей слова учительницы. Но оказалось, что мама не сможет прийти, потому что накануне они с папой договорились встретиться на вокзале — не помню, по какому поводу, кажется, кто-то должен был приехать. Мама написала записку Ольге Николаевне, которую я передала по назначению. Учительница прочитала мамины объяснения, вскинула на меня глаза и спросила шёпотом:

— Твой папа арестован? — а когда я отмела её предположение, очень рассердилась: — Зачем же твоя мама пишет, что у неё свидание с мужем?

На следующий день мама долго объяснялась с Ольгой Николаевной, которая предварительно выставила меня из класса: взрослые споры не для детских ушей. Тогда я расценила этот инцидент как простое недоразумение и только значительно позже поняла, что наступило время, когда даже обычные, привычные слова стали приобретать однозначный, зловещий смысл…

Рядом с одноэтажным домом, где жили Чарикашвили, до сих пор стоит двухэтажный скромный дом с железным балконом на втором этаже. Старики говорили, что когда-то там жил очень хороший поэт, но только впоследствии точно установили, что это был Николай Бараташвили, и создали небольшой музей. Это всего лишь одна комната с входной дверью буквально на уровне тротуара. Блистательный поэт, великолепно образованный, хотя и окончил всего лишь Колоубанскую приходскую школу и гимназию, он мечтал о военной карьере, об учёбе в русском университете. Но сначала перелом ноги, а затем разорение отца поставили крест на его планах. Он был влюблён в красавицу Екатерину Чавчавадзе, родную сестру Нины Грибоедовой, но она вышла замуж за мингрельского князя Давида Дадиани и стала владетельной княгиней мингрельской. Бараташвили умер в Гяндже в 1845 году, прожив на свете всего двадцать восемь лет (лишь на год дольше Лермонтова), и всю свою короткую жизнь страдал от незаживающей сердечной раны, безответной любви. Его гениальные лирические стихи посвящены только одной единственной женщине, Екатерине Чавчавадзе. Я думаю, что стихотворение «Цвет небесный, синий цвет…» равновелико пушкинскому «Я помню чудное мгновенье…» Впрочем, это лишь моё ощущение, ни на что не претендующее.