Фантомные боли памяти (Тифлис-Тбилиси) - [14]

— Понял. Делайте со мной, что хотите, но я не подпишу, не оговорю ни себя, ни других.

— Все так говорят вначале. После того как попробуют шомпола и розги, становятся шёлковыми. Не надо, Сурен, не надо доводить дело до этого, послушайся моего совета. В данном случае я говорю тебе как следователь.

— Неужели ты сам веришь в то, что говоришь? Неужели ты, знавший меня в течение многих лет так близко, не уверен в моей невиновности? Чем ты руководствовался, когда сочинял всю эту страшную чепуху? Каким образом ты уничтожаешь всё то, что было вчера?

— Вчера это вчера, а сегодня это сегодня. Если вчера я знал тебя как честного человека, сегодня я уверен в обратном. У меня достаточно оснований для этого. Я очень сержусь на себя, на свою наивность и близорукость, за то, что давал себя обманывать долгое время, я злюсь и на тебя за то, что ты так ловко замаскировался и обманывал не только меня, но и других своих товарищей.

— А ты забыл, что я тебя рекомендовал в партию?

— Я уже отказался от этой рекомендации и заявил об этом в партийный комитет.

— Всё, что происходит сегодня, — временное явление. Правда восторжествует, моё честное имя будет восстановлено, а ты будешь нести ответственность за свои сегодняшние поступки.

— Ладно, ладно, замолчи, не пользуйся тем, что я беседую с тобой по-хорошему. Прекратим пустые разговоры, подпиши, и не будем больше ругаться.

— Я уже сказал: ложь подписывать не буду.

— Ну что ж, пеняй на себя. Захочешь подписать, да будет поздно.

Разговор был окончен. Айвазов вызвал выводного.

— Подумай как следует, — крикнул он мне вдогонку. — Следующий разговор с тобой мы поведём другим языком».

Сурен Газарян

* * *

Следующий дом — это моё отечество, моя колыбель, моя любовь навсегда. Здесь я родилась, здесь прошли восемнадцать лет моей жизни, здесь я научилась понимать самое главное: песок сыпется не только из стариков, как принято считать, а из любого человека, потому что песочные часы, отмеряющие время нашей жизни, заложены в каждом от рождения и содержимое их отмерено раз и навсегда. Важно не пожалеть о том, что безвозвратно утекает…

Наш двор отгорожен от улицы стеной из старинного квадратного грузинского кирпича. Подобный кирпич я видела в Италии, в старых кладках, и каждый раз кидалась рассматривать его, чем приводила в недоумение окружающих. Как я могла объяснить им, что это у меня ностальгия по Чахрухадзе!

Во дворе, совсем не таком большом, как казалось в детстве, умещался сад с огромным черешневым деревом, ветви которого перегибались через стену, и, когда поспевала сладчайшая черешня, мальчишки из соседних домов ухитрялись срывать свисавшие над тротуаром плоды. Ещё у нас росли вишнёвое дерево, айва, два куста махровой сирени и огромный куст дивного жасмина. Но самое интересное и таинственное — это колодец! Правда, давно не функционировавший, плотно закрытый толстыми досками, поверх которых был насыпан изрядный слой земли. Запрет приближаться и ходить по этому месту нам, детям, вовсе не был препятствием для собственных изысканий: мы расковыряли небольшое местечко в маскировочной системе колодца и бросали туда небольшие камешки, которые со звоном падали на дно. Мы понимали, что воды в колодце нет, но твёрдо знали, что он ведёт в потайной ход, который тянется аж до Куры, до самого Метехского замка. Откуда пришло это знание — взрослые рассказали или мы сами нафантазировали, а может, на самом деле секретный тоннель существовал, — не знаю. Важно другое: у нас была тайна!

По саду ползала моя любимая черепаха, которую папа привез с Черепашьего озера. Зимой она где-то пряталась, а весной появлялась и радовала меня: я чувствовала себя невероятно счастливой. Как знать, что́ на самом деле было источником этого счастья: весна, черепаха или что-то другое?

В нашем старинном двухэтажном доме с широкими деревянными балконами жили люди разного достатка, разных национальностей и самого разного социального уровня — тем не менее, они не только ладили между собой, но и дружили, вместе радовались, вместе печалились. Как и в каждой семье — а двор был одной большой семьёй, — случались и взаимные обиды, и непонимание, и диаметрально противоположные точки зрения на одни и те же события или поступки других людей, но главным всегда оставались доброжелательность, отсутствие зависти, сплетен, осуждений. Если к кому-то приходили гости с детьми, то обязательно младшие вливались в нашу дворовую компанию. Мы знали всех детей родственников и друзей друг друга. Особенно запомнились общие радости. Когда выходила замуж соседская девушка, весь дом приглашали на свадьбу, которая, только начавшись в квартире, выплёскивалась во двор со столами, с шашлыками, с утренним хаши и нашествием настоящих кинто с живой рыбой, которую они, по традиции, бросали прямо на стол перед женихом и невестой. Разве можно такое забыть? А когда попал под трамвай мальчик Стёпа, хоронили его всем двором: горевали и плакали все. Это стало для меня если не пониманием, то первым соприкосновением с таким непостижимым явлением, как смерть. Нас, детей, не старались ни оградить от страшной действительности, ни уберечь наши неокрепшие души, нет! Напротив, мы все были на панихиде, на похоронах, потому что сочувствие, сопереживание чужому горю воспитывалось с малолетства. Наши родители понимали, что эти качества не возникают у взрослого человека вдруг, из ничего, а закладываются всем образом жизни, личным примером старших.