Фантасмагория и другие стихотворения - [6]

    Печального обета.

Сестра-печаль! Мой скудный кров

    Ты скорбью наполняешь,

Я возносить хвалу готов,

    Когда ты засыпаешь,

Но, только сбросишь тяжесть снов,

    Ты вновь слезу роняешь.

Желая утолить хандру,

    (За слог прошу прощенья)

Я в Сэдлерс Веллс свою сестру

    Повел на представленье

В надежде, что она к утру

    Изменит настроенье.

Я пригласил троих повес:

    Они могли всегда вам

И меланхолию, и стресс

    Смирить веселым нравом.

Был Джонс игрив, был Браун резв,

    А Смит был самым бравым.

Служанка подала обед

    И так была любезна,

Как я учил ее… Но нет —

    Вновь слез отверзлась бездна.

Сам Джонс шутил с ней тет-а-тет,

    Все было бесполезно.

Игривый Джонс, игрив вдвойне,

    В весьма шутливом роде

Повел рассказ свой о цене

    На обувь и погоде.

Она в ответ одно: «Мне не

    Помочь в моей невзгоде».

Я торопил: «Венец стола!

    Попробуйте форели!»

«Венеция… мост Вздохов… мгла…

    Душа томится в теле…» —

Она, казалось мне, была

    Вся в Байроне и Шелли.

И нет нужды упоминать,

    Что нам на том обеде

Еду пришлось чередовать

    С рыданьем юной леди.

О! Как хотел я сыром стать

    Тем, что был мною съеден.

Не тратил Браун лишних слов:

    «Мадам! Вы предпочли бы

Охоте псовой рыбный лов?

    Охоту — ловле рыбы?

Ответьте честно мне, каков,

    Сударыня, ваш выбор?»

«Когда ты сам тоской убит,

    Тут явно не до лова, —

Трагический имея вид,

    Она сказала. — Что вы!

Из рыб мне близок только кит —

    Он слезы льет китовы».

«Король (как всем известно) Джон»

    В тот день давала труппа.

Я был подавлен и смущен,

    Услышав: «Это глупо».

Она слезу, исторгнув стон,

    Ронять пыталась скупо.

Старались мы в который раз

    Развлечь ее — вдоль зала

Печальным взглядом тусклых глаз

    Скользя, она сказала:

«За рядом ряд…» — и в тот же час

    Сестрица замолчала.

Перевод М. Матвеева

Послание ко Дню святого Валентина

[Другу, который выражал неудовольствие тем, что я был рад его видеть, но, как ему показалось, не очень огорчился бы, если бы он не пришел вовсе.]

Ужели радость нам видней,

Едва минует пара дней,

Тех, что являются за ней

    В тоске и скуке?

Не можем разве мы друзей

    Любить в разлуке?

Я разве должен быть готов

Под гнетом дружеских оков

От милых сердцу пустяков

    Отречься сразу

И ввергнуть в скорбь в конце концов

    Свой бедный разум?

Я разве должен быть угрюм,

Худеть, бледнеть от мрачных дум,

Печать dolorum omnium[1]

    Обозначая,

Пока вам не придет на ум

    Явиться к чаю?

И разве должен плакать тот,

Кто дружбу истинной сочтет,

Всю ночь страдая напролет,

    В полубессонном

Бреду приветствовать восход

    Тоскливым стоном?

Влюбленный, если милый взгляд

Не видит много дней подряд,

Рыдать не станет невпопад

    Как одержимый,

А сложит несколько баллад

    Своей любимой.

И если он их поскорей

Пошлет избраннице своей,

Письмо доставят без затей

    По истеченью

Тринадцати февральских дней

    По назначенью.

И где б вы в следующий раз

Меня — во вторник, через час,

В толпе ли, с глазу ли на глаз

    Ни повстречали,

Я верю, что увижу вас

    В большой печали.

Перевод М. Матвеева

Три голоса

Первый голос

Он пел соловушкой хорал,

Он с каждым счастье разделял,

А бриз морской волной играл

Он сел — подул наискосок

На лоб игривый ветерок,

И шляпу снял, и поволок,

Чтоб положить у самых ног

Чудесной девы — на песок,

А взгляд ее был хмур и строг.

И вот, за шляпой шаг свой двинув,

Прицелившись зонтом-махиной,

Она попала в середину.

И с мрачной хладностью чела,

Хоть шляпа мята вся была,

Нагнувшись, шляпу подняла.

А он от грез был лучезарен,

Затем сказал, что благодарен,

Но слог его был так кошмарен:

«Утратив блеск, кому он нужен

Сей ком, а денег стоил — ужас!

К тому ж я шел на званый ужин».

Она ж в ответ: «Ах, зван он в гости!

Что ж, вас дождутся ваши кости!

Блеснуть хотели шляпой? — Бросьте!»

Вздыхает он и чуть не плачет.

Она усмешку злую прячет,

А он как пламенем охвачен:

«Да что мне «блеск»? — и он поведал:

Я б досыта всего отведал:

Там чаем — чай, обед — обедом».

«Так в чем преграда? — Ну ж, не трусь.

Путь к знаньям дерзостен, боюсь,

Ведь люди — люди, гусь лишь гусь».

Он простонал взамен речей,

И мысль уйти, да поскорей,

Сменилась: «Что б ответить ей?!»

«На ужин! — и хохочет зло, —

Чтоб улыбаться за столом,

Упившись пенистым вином!»

«Скажите, есть ли униженье

Для благородного творенья

Найти и в супе утешенье?»

«Вам пирожка иль что послаще?

Манеры ваши столь изящны

И так — без снеди преходящей!»

«Но благородство человека

Не в том, что он в теченье века

Не съел ни ростбифа, ни хека!»

Ее глаза сверкнули строго:

«Лишь подлый люд, а вас тут много,

Шутить способен так убого!

Коптите небо для утех

И землю топчите — вот смех —

Они не ваши, а для всех!

Мы делим их, хоть поневоле,

С народом диким, что на воле

На обезьян похожи боле».

«Теории плодят сомненья,

А ближний, я не исключенье,

Нам дан не ради осужденья».

Она разгневана, как волк,

А он шел в тьму наискосок

И тростью исследил песок.

Валькирией, средь страсти, бреда,

Она сражалась до победы,

Чтоб слово вымолвить последней.

Мечтая, словно ни о чем:

Сказала, созерцая шторм,

«Мы дарим больше, чем даем».

Ни «да», ни «нет» в ответ, но светел

Он стал, сказав: «Наш дар — лишь ветер», —

Он сам не знал, что он ответил.

«И есть тогда, — сказала так, —