Фандом - [102]

– Прости меня, Виола. Мне очень жаль Нейта. Я не всесильна, некоторые события будущего скрыты даже от меня.

На мгновение меня переполняет сочувствие к Баббе. Уж я-то знаю вкус поражения.

– Но когда меня повесят, Элис вернётся в наш мир и напишет продолжение книги, – говорю я, меняя тему. – В её книге выиграют гемы, а дефы всё равно проиграют.

– Возможно.

– А я могу ей помешать?

– Когда Элис вернётся в ваш мир, она всё забудет о нашей вселенной. Вы всё забудете. Может быть, что-то явится вам во сне, какие-то обрывки воспоминаний. Лишь в подсознании останутся тени пережитого в нашей реальности. В книге Элис проявится опыт её подсознания.

– И мне никак этого не изменить?

– Ещё не всё потеряно, Виола. У вас обеих есть ещё время выбрать свой путь. Кто знает, быть может, Элис тоже способна на самопожертвование.

– Что это значит?

Прежде чем ответить, Бабба задумчиво смотрит на меня.

– Самопожертвование. Любовь. Для Элис в этом заключено что-то другое. Но в основе каждой великой истории лежат любовь и готовность жертвовать собой. Это известно даже Элис.

Мне о стольком хочется спросить Баббу, столько ей сказать, но она закрывает глаза и напевает детскую песенку:

Посчитай-ка репьи: раз, два, три.

И свободны все дефы, смотри.

Та самая считалочка дефов. Я хочу спросить, зачем в новом каноне эта песенка, в чём её смысл, но комната плывёт у меня перед глазами, и я медленно проваливаюсь в пустоту.

Посчитай-ка: четыре, пять, шесть.

Ружья, камни и палки – всё есть.

Бабба берёт меня за руки. Звук телевизора превращается в шипение, а аромат овощного рагу – в запах антисептиков и больничного мыла.

Ясень машет багряной листвой.

Лето красное, краток миг твой.

– Подожди! – кричу я, пытаясь в последний раз взглянуть на родителей.

Но их уже нет. Передо мной только непроглядная тьма, из которой до меня доносятся последние строки:

Чти минуты – надежды росток

Зародится, как крошка цветок.

Глава 48

Сегодня меня повесят.

Я взойду на эшафот ради друзей, ради родных. Но прежде всего – ради любви. Любви не к одному человеку. Во имя любви к людям, к моему народу, к дефам. Ради Эша, и Саскьи, и Мэтью, Кейти и Нейта, даже ради Элис. Во имя жизни каждого несовершенного творения природы, которое имеет право называть себя человеком.

Ранним утром перед казнью ко мне в камеру вваливается толпа экстравагантных и прилизанных стилистов – всё как в книге и фильме. Они набрасываются на меня с пудрой и румянами, искусственными ресницами и лаком для ногтей. Пудрят, красят, чистят и причёсывают, бросая на меня такие критические взгляды, что я то и дело вздрагиваю под шёлковым халатом.

Когда все процедуры окончены, одна из девушек улыбается идеально накрашенными губами:

– Ну вот, теперь она чуть меньше похожа на обезьяну.

Наверное, Стоунбек не хочет рисковать, предлагая Уиллоу заявить о любви к грязной оборванке. Мне протягивают трусы, и я смущённо натягиваю их, не снимая халата. Стоит мне выпрямиться, как с меня срывают халат и затягивают вокруг пояса корсет, который словно прижимает мой живот к спине, а грудь впихивают в бюстгальтер, который добавляет пару размеров, не меньше. С Розой ничего такого не проделывали. Даже на пороге смерти я нахожу минутку огорчиться, что мои внешние данные так далеки от совершенства. Натянув всё тот же старый комбинезон, я поворачиваюсь к зеркалу. На меня смотрит совсем другая девушка.

Приходят охранники. Те же самые, что в каноне. Грубо хватают меня за плечи и тащат через огромный, закатанный в бетон двор, к ховеркрафту. Солнце уже в зените, его лучи пляшут по металлической обшивке аппарата и по кольцам колючей проволоки на стенах. Я отчаянно верчу головой, высматривая Эша, но его нигде нет.

Меня вталкивают в люк ховеркрафта.

– Смертница идёт! – кричит один из охранников, до конца исполняя ритуал казни.

– Обезьяна идёт! – поправляет его другой.

Ховеркрафт выглядит точно так же, как в фильме. Внутри прохладно, пахнет порохом и антисептиками. Меня ведут в камеру смертников, и там я вижу его. Изгиб его шеи, точку, где чёрные волосы встречаются с белизной кожи. Эш. Он стоит высоко подняв в стороны руки, запястья которых прикручены к металлической перекладине, так похожий на птицу с расправленными крыльями.

Меня приковывают напротив, совсем близко. Перекладина высоко, я встаю на цыпочки, чтобы металлические наручники не впивались в кожу. Дверь закрывается, и мы покачиваемся в такт взлетающему ховеркрафту.

На Эша стилисты времени пожалели. Его волосы перепачканы песком и кровью, лицо в ссадинах и кровоподтёках. Левый глаз окружён, как моноклем, фиолетовым синяком. Мы стоим рядом, и я утыкаюсь носом ему в тёплую шею. От Эша пахнет рекой. Глаза у него всё те же – самые голубые глаза на свете, смотреть в которые так хорошо и покойно. Розу везли на казнь в одиночестве, ей пришлось куда хуже, чем мне.

Эш нежно целует меня в щёку, едва касаясь горячими губами.

– Прости, Виола. Если бы я не пошёл за тобой в город, тебе бы не пришлось рассказывать Торну о том борделе. Ничего бы не случилось.

– Ты не виноват.

Эш тяжело вздыхает. Судя по измождённому виду, ему не давали ни есть, ни пить с самого ареста. Как несправедливо, что горячий душ и вкусный ужин достались мне одной!