Фамильный шрам - [2]

Знакомый голос так встревожен,

Как сабля острая из ножен,

Звенит с укором строгих нот —

Где этот юный сумасброд?

Неровной старческой походкой

Прошаркал кто-то за спиной.

С угрозой, явно напускной,

Да и надеждою нечеткой

Позвал парнишку еще раз,

Как будто выполнил приказ.

«Ах, ваша светлость, что за шутки!

Не время в прятки нам играть».

И, не впадая в предрассудки,

Вошедший глянул под кровать.

Там не найдя гардемарина,

Слуга заметил, что перина

Давно покинута юнцом —

Его любимым сорванцом.

Улыбку спрятав за усами,

Старик скосился на балкон,

Где тюль от ветра бил поклон,

То надувался парусами.

Кто юн душой на склоне лет,

Бывает счастлив без монет.

«Алешенька, ну, право слово!» —

Старик прошаркал на балкон. —

«Ты простудиться хочешь снова?

Ведь есть шинелька без погон.

И босиком… Что за напасти!

Век будешь числиться в балласте».[27]

Глядит растерянно парнишка,

Ведь он и впрямь в одних трусишках.

Продрог, но это не беда,

А вот Сергеич здесь откуда?

Далась ему моя простуда?

Бывал у нас он иногда.

Но, чтоб без спроса и так рано…

Воистину все это странно.

«А мама?» – начал было он,

Стараясь скрыть свое смущенье. —

«Конечно спит! И вам, барон

Пора в кровать. Без возраженья!»

Старик легонько подтолкнул

Мальца, пошедшего в загул,

Пониже талии худой,

Да так, что тот летел стрелой.

С разбега плюхнулся в кровать,

Плед натянув до подбородка,

Лежал, поглядывая кротко,

Не помышляя вновь вставать.

Любой поймет и старика,

Была бы твердою рука.

Сергеич только тронул ус,

Слегка парик седой поправил.

Не то что гувернер-француз,

Он вежлив был, но своенравен.

«Ты, ваша светлость, не серчай.

Но так вот жить: шаляй-валяй,

Избави бог, – присягой связан[28]

И соблюдать Устав обязан!

Кто на Дворцовой повторял:

«Служу Отечеству и флоту!»

Что взял ты нынче за охоту

Уподобляться писарям.

Бумагу пачкать по ночам,

И рифмовать лучам-очам…»

«Но я…» – гардемарин притих,

Пытаясь совладать с собою.

Прислушался – какой-то стих

Главенствовал над всей судьбою.

Слова летали друг за другом,

Как бабочки над майским лугом.

Сливаясь в пестрый полукруг,

Чаруя звуком нежный слух.

Какое было наслажденье

Описывать глубокий взгляд,

Что жег который день подряд

И поражал воображенье.

В пятнадцать мы пылаем жарко,

А в тридцать пять эмоций жалко.

«Я знаю эту кутерьму…» —

Сергеич с горечью добавил, —

«Поймешь не сразу, что к чему,

Игра жестокая, без правил».

Он замолчал, припоминая,

Как был влюблен в начале мая,

Как осенью ушел в поход

И верил, что зазноба ждет.

Весной в Кронштадте их линкор[29][30]

Пришвартовался на рассвете,

И он в «парадке», при букете,[31]

Вбежал в знакомый сердцу двор…

Порою души моряков

Сдают за кучку медяков.

«Так что бросай свои амуры,

Служи Отечеству, сынок.

Забудь стихи и партитуры,

Все будет, когда выйдет срок.

Будь верен Родине и чести,

Не поддавайся сладкой лести.

Морское братство не пустяк,

И флот не сборище бродяг».

Глаза Сергеича блеснули,

И на затылок сполз парик,

К нему он так и не привык,

Шутил: «Я в энтом, как в кастрюле».

Моряк на берег списан был,[32]

И прикрывал у «кэпа» тыл.[33]

* * *

Глава III

Сергеич нянчился с Алешкой,

Как только тот пошел под стол.

Хоть не знакомил парня с «кошкой»,[34]

Но с дозволения порол.

Любил мальчишку, словно сына,

Не брал за службу и алтына.[35]

Учил владеть любым клинком —

Стилетом, финкою, штыком,

Вязать узлы и штопать парус,

Знать назубок боезапас,

Использовать морской компас,

Карабкаться на верхний ярус.[36]

Как «Отче наш» знать такелаж,[37][38]

До блеска шлифовать палаш.[39]

Но нежный возраст паренька

Конфликтовал с морским уставом.

В душе неясная тоска

Звала бродить к густым дубравам,

Где, спешившись, гардемарин

Грустил без видимых причин

И морду жеребца гнедого

Лобзал, не проронив ни слова.

Потом галопом гнал коня,[40]

Чтобы успеть на построенье,

И слышал строй сердцебиенья,

Барона юного браня.

Курсант краснел, как маков цвет,

Смешны грехи в пятнадцать лет.

«Подъем! И быстро на зарядку! —

Сергеич рыкнул грозным львом. —

Вспахать спортзал ползком, как грядку,

Потом по вантам кувырком,[41]

Работать с манекеном хук,[42]

Вприсядку каждый третий круг.

Спущусь, немного пофехтуем,

А после кнехту отрихтуем».[43]

Алешка испарился вмиг.

Старик парик седой поправил,

Пусть это было против правил,

Он перед возрастом не сник.

Хоть шаркал старчески ногами,

Но мастерски владел клинками.

Когда на завтрак в зал просторный

Слуга Алешку подтолкнул,

Он, этикет забыв придворный,

Присел на первый с краю стул.

Две девочки в роскошных платьях,

На шейках – золотых распятьях,

Хихикнули в конце стола,

Мальчишку оторопь взяла.

Чужие люди и посуда,

Чужая мебель, а паркет,

Лежавший здесь две сотни лет,

Сияет гранью изумруда.

Дом коммуналок тесноту

Сменил на блеск и красоту.

«Ну, что же ты, сынок, не весел? —

Спросила дама в парике. —

У нас вполне хватает кресел,

Иль будешь дуться вдалеке?

Не подобает дворянину

Держать обиду на кузину.

Хоть соглашусь, в том чести нет —

Читать при всех чужой сонет.

Иди, обнимемся скорее,

В душе обиду не держи,

Будь выше подлости и лжи,

Прости ее и стань мудрее».

Курсант, что свойственно парням,

Вмиг покраснел, но мать обнял.

За чаем долго все молчали,

Пока внизу на мостовой

Зацокал конь, и прочь печали —

В дверях с пакетом вестовой.

«Я доложить вам буду рад,

Уже швартуется фрегат!