Фальшивая Венера - [2]

Следует добавить, что я к моменту выпуска из университета давно уже был круглым сиротой. Мои родители погибли в автомобильной катастрофе, когда мне было восемь лет, и я, их единственный ребенок, воспитывался у добросовестных, но равнодушных дяди и тети, поэтому всегда присматривал себе подходящих кандидатов в отцы. И вот во время выпускной церемонии я поймал себя на том, что смотрю на Уилмота-старшего с сыновней тоской. По такому торжественному случаю он надел удобный кремовый двубортный костюм с шейным платком и панамой, и мне отчаянно хотелось положить его в сумку и забрать домой. Помню, к нему подошел декан, и Уилмот, пожимая ему руку, рассказал смешной анекдот о том, как он писал портреты президента университета и президента Соединенных Штатов. Он обладал востребованным умением изображать на портретах сильных мира сего благородство духа, которое далеко не всегда можно было заметить в их словах и деяниях.

После того как торжественная часть была закончена, великий человек повез нас троих и наших родителей в «Зеленую таверну», заведение, в котором я прежде никогда не бывал. Оно показалось мне тогда эталоном изящества, хотя вовсе таковым не было. Уилмот занял место во главе стола рядом со своим сыном, а меня отправили в противоположный конец вместе с семейством Слотски.

Естественно, за обедом я узнал много интересного о производстве газированных напитков, а также о том, что Марк любил есть в детстве. Однако в основном мне этот день запомнился тем (на самом деле поразительно, что я вообще что-то о нем помню, потому что шампанское лилось рекой), как звучал голос Уилмота-старшего, остроумно и мелодично поднимаясь над гомоном голосов и звоном посуды, как весело все мы хохотали, и тем, как Чаз смотрел на своего отца и у него на лице, освещенном случайной полоской солнечного света, проникающего из соседнего парка, была написана смесь бесконечного почитания и ненависти.

А может быть, я додумал все это сам на основе того, что узнал впоследствии, как это нередко происходит с нами. Или со мной. И все же нет никаких сомнений в достоверности всего того, что я сейчас собираюсь рассказать, а это непосредственно касается достоверности невероятной, жуткой истории Чаза Уилмота. Он был одним из тех, кто, взглянув на профессию своего отца и придя к заключению, что это дело стоящее, решительно настроился сравняться с достижениями старика и даже их превзойти. Одним словом, Чаз был художником, и довольно неплохим.

Я познакомился с ним на втором курсе, когда заселялся в съемную квартиру. Я боролся с огромным чемоданом и набитой доверху картонной коробкой на грязной мраморной лестнице, а Чаз как раз спускался по ней. Не сказав ни слова, он помог мне занести вещи, а затем пригласил к себе выпить, причем не пива, как я предполагал, а «Гибсона»,[4] приготовленного в хромированном шейкере и разлитого по запотевшим высоким стаканам. Я тогда впервые попробовал «Гибсон», и он ударил мне в голову. Это опьянение усугубилось появлением очаровательной девушки, которая разделась донага, чтобы Чаз ее рисовал. Для второкурсника я был достаточно искушен в подобных вопросах, но все же это явилось для меня новым откровением: «Гибсон» и обнаженные девушки средь бела Дня.

После того как натурщица ушла, Чаз показал мне свои работы. Его комната выходила окнами на улицу, и в течение нескольких часов освещение в ней было довольно приличным — именно поэтому он согласился занять меньшую из двух спален, хотя и был основным арендатором. Главное место в комнате занимал громадный профессиональный мольберт. Рядом с ним стояли расшатанный деревянный столик, перепачканный красками, убогий письменный стол, обшарпанный книжный шкаф, фанерный гардероб и роскошная антикварная кровать с бронзовыми спинками, привезенная из дома. Одна стена была увешана крючками, на которых болтались самые разнообразные предметы: чучело фазана, каска германского улана, великое множество ожерелий, браслетов и диадем, чучело бобра, человеческий скелет, мечи, кинжалы, разрозненные части доспехов, огромный кремневый пистолет и всевозможная одежда, отражающая последние полтысячелетия европейской моды с небольшими вкраплениями Востока. Как я вскоре выяснил, эта коллекция представляла собой не более чем излишки коллекции отца Чаза, который в своей студии в Ойстер-Бей собрал целый музей предметов, подходящих для рисования.

В комнате воняло масляными красками, джином и сигаретами. Чаз был заядлым курильщиком — только «Крейвен-А» в красной твердой пачке, — и на его длинных пальцах желтые следы никотина были видны даже под вездесущими пятнами краски. У меня до сих пор сохранился его небольшой автопортрет, который он нарисовал в том году. Я наблюдал за его работой, более того, был зачарован этим. Чаз всего несколько минут смотрел на свое отражение в пыльном зеркале, и вот уже готово: непокорная прядь черных волос, тяжело спадающая на широкий лоб, изящный прямой нос, острый подбородок и выразительные, большие светлые глаза. Услышав мой восхищенный возглас, Чаз вырвал лист из альбома и отдал мне.

Однако в тот первый день я нетвердой походкой приблизился к мольберту и впервые взглянул на работу Чаза: небольшой холст, на котором на светло-коричневом фоне была изображена обнаженная девушка. Не задумываясь, я ахнул и выпалил, что картина бесподобна.