Глядя на спящего ребенка, я наблюдаю за собой, — за тем, как смотрю на него, помещаю нас обеих в культурный контекст и классифицирую чувства, которые, если я действительно что-то чувствую, возникают во мне. Отчасти это результат моего практического опыта в качестве антрополога и этнографа, а отчасти — результат чуда, ведь я все еще могу испытывать иные чувства, кроме страха. Я оцениваю эти чувства как свойственные особи женского пола, белой, американке, англосаксонке по происхождению, католичке (в прошлом), живущей в самом начале двадцать первого века, по социально-экономическому статусу одинокой.
Социально-экономический статус. Наличие определенных чувств. Чувства материнства. Опусти свою сонную головку, любовь моя, род людской, на мою нетвердую руку, как сказал Оден,[1] который прекрасно понимал двойственность природы человека. Марсель имеет обыкновение называть персонифицированный вариант парадокса Манхейма[2] maladie de l'anthropologie:[3] этнограф, наблюдая информанта, одновременно наблюдает себя в качестве того, кто наблюдает информанта, потому что она, то есть этнограф, тоже является частью культуры. Она, этнограф, имеет конечной целью полную научную объективность и выявляет все культурные артефакты, включая и тот, который именуется «научной объективностью». И что мы в итоге получаем? Смысл как таковой ускользает от нас, словно ресничка, плавающая в чашке с чаем. Отсюда и парадокс.
Не столь уж интересно смотреть на спящего ребенка, хотя люди делают это постоянно. Родители, например, а также, вероятно, мистер Оден занимался этим однажды. Однако не я мать этого ребенка. Я убийца матери этого ребенка.
Ребенок, девочка, этническая принадлежность неизвестна, национальность неизвестна, предположительно американка. Ей четыре года, но выглядит она младше. В Африке было много восьмилетних ребятишек, которым не дашь больше пяти из-за недостаточного питания. Еды кругом сколько угодно, однако дети ее не получали. Взрослые съедали все богатые белками продукты, это было их право. У девочки красновато-коричневая кожа очень светлого оттенка, как неглазурованный фарфор. Волосы черные, густые, совершенно прямые, но сухие и ломкие. Она все еще очень худая. Позвоночник представляет собой цепь сильно выступающих бугорков, коленные чашечки непомерно велики по сравнению с костями, которыми они управляют. Я думаю, что мать уморила бы девочку голодом, хотя обычно они убивают детей голодом в младенчестве. Синяки уже сошли, но рубцы сохранились — длинные крест-накрест линии на задней части бедер и ягодицах. Я полагаю, они появились от ударов проволочной вешалкой для одежды; один такой экземпляр Леви-Строс[4] назвал bricolage:[5] культурным артефактом, используемым новым и творческим способом. Я боюсь, что пострадал и разум ребенка, хотя прямых признаков этого не замечаю. Девочка еще не говорит, но на днях я слышала, как она напевала и вполне гармонично. Это было начало песенки «Кленовый листок», которую играют в фургончике с мороженым, когда он приезжает в парк. Мне подумалось, что это хороший знак.
У меня коленки, пожалуй, такие же несоразмерные, как у этой девочки, потому что я страдаю анорексией — почти полным отсутствием аппетита. Мое состояние отнюдь не результат невротического дефекта в организме, как у тех восторженных девиц, которые выступают в интервью по телевидению. Я заболела в Африке и потеряла сорок фунтов веса, а впоследствии ела мало, чтобы стать незаметной. Это стратегическая ошибка: чтобы стать незаметной в Америке, женщина должна здорово растолстеть. Я попробовала, но не преуспела: меня тошнило, я начала беспокоиться о своем желудке — не появились бы в нем рубцы. Итак, я голодаю и стараюсь, чтобы пополнел ребенок.
Моя заветная мечта — превратиться в легкую дымку, или рябь от ветра на воде, или в птицу. Только не в чайку: это семейство пернатых эстетически переоценено; нет, хочу стать маленькой пташкой вроде воробья или такой ласточки, каких мы видели в Африке. У нас на Нигере был плавучий дом, повыше Бамако, в Мали. С палубы мы наблюдали, как ласточки вылетают из гнезд на мягком песчаном берегу и заполняют своими быстрыми силуэтами все небо над рекой, окрашенное закатной охрой. Сотни и тысячи их охотились за насекомыми или молниеносно спускались к маслянистой на вид поверхности воды, чтобы попить. Я любовалась ими в этот их час и молила небо, чтобы в каждой из быстролетных птиц жила душа женщины, умершей от родов, как верят люди из племени фанг.
