Факундо - [115]

. Однако собственно литературное начало в «Факундо» — лишь часть много более обширной цели, не эстетической, а жизненно­практической, и только так, будучи частью социального творчества, согласно Сармьенто, литература обретает себя как подлинное искус­ство.

Что может дать Сармьенто традиционная литература для воплощения его устремлений? Какой из существующих жанров может стать для него той формой, в которой отольется его личность? Костумбристский очерк? Сармьенто писал костумбристские очерки, многому научившись у круп­ного испанского писателя просветительски-романтического толка Хосе Мариано де Ларры (1809—1837), бичевавшего общественные пороки, кос­ные нравы и обычаи Испании. Но жанр этот был слишком тесен для него, ведь речь идет о частностях, деталях, фрагментах бытия, в то вре­мя как он думает о другом порядке. Поэзия? Но это химеротворчество. Именно так, с иронией он писал об испанской поэтической традиции и об аргентинских поэтах, за что на него весьма обиделся Эстебан Эчеверриа: «Я вас прощаю, аргентинские поэты!.. Складывайте стихи и засе­ляйте реки фантастическими существами, ведь корабли не потревожат глади их вод. И в то время как другие оплодотворяют землю, в то время как на ваших глазах нагруженные корабли преодолевают стремнину, пой­те, как птички, и считайте слоги, в то время как другие подсчитывают полученные пинки»[473].

В этом цитируемом письме из «Путешествий» Сармьенто поэтическим жанрам противопоставляет «жанры» практической жизнедеятельности: груженые корабли, топор, расчищающий чащобу, плуг и т. п. Значит ли это, что он отвергает поэзию вообще как таковую? Нет, он отвергает непрактическую поэзию, поэта, который «запирается в самом себе и со­чиняет стихи, иногда возвышенный, но всегда бесплодный монолог, позволяющий ему почувствовать себя умным и способным к действию и к жизни», и утверждает «поэта-практика»[474].

Характерно, что в этом же письме, отдавая должное Эчеверриа как автору поэмы «Пленница» (1837), где впервые воссозданы величествен­ные картины аргентинской пампы, Сармьенто хвалит тех поэтов, которые фактически не существовали в то время для литературы «хорошего вку­са»,—так называемых поэтов-гаучо. И основатель этого течения арген­тинской поэзии Бартоломе Идальго, современник Войны за независи­мость, и Иларио Аскасуби, участник борьбы с Росасом, писали о непо­средственных политических событиях простонародным языком, как бы от имени гаучо-крестьянина, солдата, участника кровавой смуты, охватив­шей их землю, их поэзия была прямым политическим действием, прак­тическим участием в истории. В другом письме он хвалит романтика Хосе Мармоля, яростного тираноборца, писавшего политические инвекти­вы против Росаса. Поэзия не отлетающая от действительности, а погру­женная в жизнь, и более того — изменяющая ее, как и практические виды деятельности,— вот идеал Сармьенто.

Можно ли считать его позицию антиэстетическим прагматизмом? Нет, у Сармьенто взгляд на литературу не утилитарный, а, по сути, более глубокий, более органичный, чем у романтиков, устремленный к корням творчества, к той завязи, из которого она рождается. Вот, напри­мер, другое противопоставление, дающее представление о том, насколько новым и глубоким было его понимание «практической», т. е. истинной поэзии. В письме из тех же «Путешествий» он описывает свои впечатле­ния от пения рабов-негров, что он слышал в Рио-де-Жанейро. Песня рождалась во время непосильного труда, на пределе последних жизнен­ных сил, как вопль, рвущийся из души человека. Такого прекрасного пения, пишет Сармьенто, он не слышал ни в одной опере! Одним словом, истинная красота питается кровью, страданием, и сама становится ору­дием преображения истории.

Существенно, что все приведенные суждения о поэзии, искусстве при­надлежат к периоду уже после издания «Факундо» и, следовательно, обобщают его собственный литературный опыт.

И, наконец, еще одна важная для понимания «Факундо» мысль Сармьенто о том, что истинные поэты, как пророки, всегда переходили в зрелости от стихов — слишком условного творчества — к свободной прозе. Вспомним: газета —не только трибуна, но и амвон, не только парламентская речь, но и проповедь. Свободная пророческая проза, поэ­зия которой рождается из страстной мечты о новом будущем, из боли от настоящего, из решимости его переделать. А из чего сложится эта поэ­зия, какие формальные приемы будут в ней использованы и каков будет ее жанр, разве это существенно?! Эта позиция важна для понимания того, как относился Сармьенто к прочитанному, готовясь к «Факундо», как он становился писателем.

На вопрос, где он учился, Сармьенто отвечал: «В университете мира». Он не был ни мыслителем, ни ученым, ни писателем академического, традиционного толка, и не только потому, что не получил систематического образования. Были тому и объективные, и сознательные субъек­тивные причины. Точно так же, как в самой его творческой осанке, так и в его мышлении и знании сошлись разные эпохи — от Вико, Руссо и Просвещения до романтизма и зачатков позитивизма. Настоящее столпо­творение систем, ни одна из которых не могла сама по себе удовлетво­рить Сармьенто и послужить ответом на то, что волновало его, ибо все эти системы отвечали на вопросы иной действительности. Смешение теорий, концепций разных эпох было неизбежностью и необходимостью, а романтическая свобода мысли, превыше всего ценившаяся Сармьенто, утверждала вместо классического системного энциклопедизма симбиоз знаний как принцип. Сказалось это, естественно, и на творческом почер­ке Сармьенто. Пожалуй, из всех писателей философско-исторического склада он был самым небрежным, по академическим канонам непозволи­тельно небрежным. Он путал авторов, приводил цитаты по памяти, источники его нередко сомнительны, читал он подряд все, что доходило до него. Но при этом Сармьенто, не выносивший начетничества и интел­лектуального педантизма, был умнейшим читателем, черпавшим из книг то, что ему было нужно, чтобы из хаоса знаний родился его собствен­ный интеллектуальный