Факундо - [113]

. Приведем еще собственные свидетельства Сармь­енто, которые помогают уяснить его характер, что существенно для по­нимания его творчества, ибо все оно проникнуто мощным и всеподавляющим персонализмом. В «Воспоминаниях о провинции» он писал: «Есть в моей жизни одно обстоятельство, касающееся моего характера и моего положения, которое в высшей степени льстит мне. Я всегда вызывал и резкое неприятие, и глубокие симпатии. Меня всегда окружали и враги, и друзья, мне рукоплескали и одновременно на меня клеветали... Беско­нечная битва, которой заполнена вся моя жизнь, разрушила мое здоровье, но не сокрушила моего духа, а, напротив, закалила характер»[466]. Обратим внимание на лексику: я, мой, меня, битва, защита, враги... Или вот эпи­зод из жизни Сармьенто в Чили, как он его вспоминал: «До сих пор пом­ню тот переполох, который я устроил в доме Висенте Лопеса. Я ворвался к нему, размахивая газетным листком, взбрыкивая и крича: "Вот это праздник! Еще одна газета против нас! Но нас так просто не возьмешь, такой облавой не загонишь, и мы покажем, на что способны наши саб­ли!" Лопес будет бить тяжелой артиллерией из "Газеты" в Вальпараисо, а я ... а я в "Меркурии" буду совершать ежедневные партизанские вы­лазки!»[467]

Облава, сабли, артиллерия, партизанить... добавим к этому далеко не случайное, характерное для него выражение «конь моего письменного стола» — и перед нами весь Сармьенто. «Есть упоение в бою...» Причем такой высокий градус общественной жизни для него был не исключением, а нормой, и не только нормой, но и идеалом. Многое приоткрывают в Сармьенто строки из «Путешествий», записанные им во время поездки на корабле из Сантьяго-де-Чили в Монтевидео, когда он увидел остров, на котором свыше четырех лет в одиночестве просуществовал тот самый шотландский матрос Александр Селькирк, который послужил прототипом Робинзона Крузо для Даниэля Дефо. Сармьенто писал: «Усохла бы часть души в нас, как усыхают кости у паралитика, если бы мы не имели на кого направить нашу зависть, ревность, амбиции, алчность и другие чи­сто общественные страсти, которые Господь под видом эгоистических чувств вложил в наши сердца. Они вместе с другими ветрами надувают паруса жизни, чтобы бороздить моря, которые зовутся обществом, наро­дом, государством. Свята страсть зависти! Это прекрасно было известно грекам, которые сооружали ей алтари!»[468]

Бурлящая политическая деятельность, ученые дебаты, светский и дипломатический салон, газеты и парламент — все эти, так сказать, классические образы гражданской, цивилизованной по европейскому канону жизни тешили воображение Сармьенто и вдохновляли его на краю света, в забытой богом Чили. Сармьенто мечтал о другом стиле и жанре обще­ственной жизни и создавал их, строя себя самого как человека нового будущего. Публичность, просвещенность, политичность, гражданствен­ность — вопреки застою, молчанию, господствующему на его родине под пятой полуграмотных каудильо. Он хотел не частных реформ, а смены всей общественной системы, как писал Э. Мартинес Эстрада, хаосу он противопоставлял порядок. Сармьенто ощущал себя просветителем и, в сущности, был им, но просветительский дух его весьма отличен от классического просветительства, породившего своеобразные инварианты в Испанской Америке в конце XVIII—XIX в. В Новом Свете история вплотную сдвинула разные общественные эпохи и соответствующие им духовные, интеллектуальные структуры, создавая причудливые, необыч­ные симбиозы. Сама социальная ситуация порождала классическое про­светительство, но на него наслаивались новые идеи, веяния, стереотипы мышления, шедшие из Европы, прежде всего из буржуазной Франции с ее духом прагматизма и конкуренции. Этот дух новой эпохи, от кото­рого еще свободны романтики — соратники по Майской ассоциации, явст­венно ощущается в Сармьенто. Зависть, ревность, амбиции, алчность — сколь рискованно это определение нормы гражданского человека, опасно балансирующее на грани гуманизма!

Во времена буркой деятельности Сармьенто, как ископаемое из дру­гой эпохи, доживал свой век другой выдающийся просветитель Испан­ской Америки, венесуэлец Симон Родригес, учитель и друг Симона Боливара, называвший себя Самуэлем Робинзоном, забытый, оставшийся в полном одиночестве со своими мечтаниями в духе социального утопизма. Когда Симон Родригес лишался школы и учеников, он изготовлял мыло и свечи — мыло очищает от грязи, а свеча дает свет... Оказываясь без средств к существованию, Сармьенто тоже торговал в лавке, возможно, также мылом и свечами, но это только до времени, когда можно будет, надев фрак, войти в салон, в военный штаб, занять редакционный стол, кресло министра, президента, кем он и станет в конце концов, чтобы «мыло» и «свечи» дать целой стране, народу, нации. Однако это будет уже деятельность иного смысла и порядка; в ней, как писал Анибаль Понсе, выветрится дух «социального романтизма» тех, с кем он начи­нал,— «поколения 1837 года».

И Эчеверриа, и Сармьенто использовали понятие «социализм». Однако в программе Эчеверриа и других это понятие имело двоякий смысл. Во- первых, оно означало приверженность принципу социальности, либера­лизма, в противоположность принципам аристократизма, олигархии и ин­дивидуализма, свойственных колониальному обществу. Во-вторых, имело прямую связь с европейским утопическим социализмом (Сен-Симон, Леру) и, соответственно, с утопизмом времен Руссо, классического Просвещения, Великой французской революции. Но эта исконная связь утрачивается у Сармьенто: социализм для него означал лишь «социальность», тот идеал либерально-гражданского общества, что он противопо­ставлял «варварству», воцарившемуся в Аргентине.