Факел (книга рассказов) - [11]

Виталий Андреевич даже за сердце схватился. У меня офицерская честь, кричал, у меня достоинство, как ты могла такое подумать, я же твой брат родной. Одумайся. А чего мне одумываться, если я и так знаю. И ты можешь это доказать? Тут Маня, понято, сообразила, что доказать она ничего не может; не идти же к новым хозяевам дома: мол, а скажите по секрету, как дело-то было, они ведь и разговаривать с нею не станут. А могут еще и выкинуть далеко за пределы дома. К слову, ее родного дома.

Ты себя, Маня, ведешь не как сестра, а как аферистка. Поэтому так. Пока не одумаешься, ко мне не приходи. Нет у тебя старшего брата, нет, забудь про него. Захочешь маму видеть, позвони, я тебе ее сразу привезу. А хоть на месяц. А теперь дуй из моего дома. А то у меня инфаркт будет. Я и так из-за тебя плохо сплю. А мне свое здоровье дорого.

Это Маня как раз понимала: брат любит маманю, и ему дорого здоровье.

Дальше так, дальше дело странное пошло. В общем, однажды Маня похитила свою мамашу. Ну, она знала, что днем маманю выводят во двор и несколько часов она там вольно и общедоступно сидит. И вот однажды Маня попросила детей Юши привезти маманю. Нет, не сказала, похищаю, нет, ваша бабушка сидит во дворе и ждет, что вы привезете ее ко мне. Ну, те и привезли. Бабуля им рада и едет повидать любимую доченьку.

Ну вот. А когда жена Виталия Андреевича спустилась за свекрухой, той нигде нет. Переполох — мама пропала. У нее ведь не вполне ясное понимание жизни, куда-нибудь ушла и заблудилась. Бегают по городу, по парку, в милицию, в больницу. Нет мамы! Что делать? Повесили объявление — пропала старушка, ушла и не вернулась, вознаграждение гарантируем.

Наконец Виталий Андреевич звонит сестре, та ведь должна знать правду, какое горе, мама пропала. А Маня так это весело говорит: и вовсе не пропала, теперь она у меня будет жить. А чего ж не предупредила и забрала без вещей? А я ее не забрала, а ее, это называется, похитила. И ты ее больше не увидишь. Ты меня выпер? Выпер. А теперь я тебя выпираю. А то ты больно хитрозаденький, дом толкнул, а деньги загробастал. Маша очень сердится, что я маму привезла, и она требует, чтобы ты ту денежку, что захоботил, нам отдал. А так Маша лютует. Но ведь это шантаж, Маня. А называй, как хочешь, но если я сказала так, то уж перетакивать мы не будем.

Ну, Виталий Андреевич едет к Мане, а та дверь не открывает, поглядывает в глазок и повторяет то, что уже откричала по телефону. Покуда денежку не отдашь, маманю не получишь. И жду я от своего брата тысяч так пятьдесят. Одумайся, Маня, это же не шуточки, оставь ты эти игры ради группового эгоизма и материальных амбиций, не превращай родную мать в заложницы.

И начал в дверь ломиться. А Маня грозит милицией, не хулигань, прошу, маму за просто так, на халяву не получишь. Ну, пусти хоть глянуть, здорова ли мамочка. Пустила, но не дальше порога. Мама сидит на кухне и чай пьет. Улыбается — понятно, ведь сын родной пришел. Да, но сидит в одних трусиках и маечке. Ты что ж это, Маня, мамочку в таком виде держишь? Так ведь жарко, а топят, как в лютый мороз. Да, а сестра и племянница заняли боевые позиции, и ясно: мамочку не уступят, если что, и глаза выцарапать не постесняются. Ну, бросил в сердцах: одной — дура какая, другой — экстрасенска хренова, и ушел. Сел на лавочку во дворе и не знает, что делать.

Тут главное, мамочку до слез жалко. Маечка-то грязненькая. Не ухаживают эти поганки за мамочкой, гулять не выводят. Да еще, поди, голодом морят. Ну, что делать? Ну, вот что делать?

Ну, Виталий Андреевич в милицию, так, мол, и так, родная сестра, похищение, заложница.

Ну, те через сколько-то дней сходили, а Маня говорит: нет, не похитила, а забрала, поскольку брат плохо обращался с матерью, он не кормил ее, и поглядите, какая она у нас буквально худенькая. Божий прямо одуванчик. У меня претензий к брату, помимо мамы, нет, он — опекун, но с ролью своей не справился. Когда пробудится в нем сыновий долг, отдам, не пробудится — переоформим опекунство. А пока мамочка поживет у меня. Нет, я встречи не запрещаю, это мы с ним решим в рабочем порядке, но в определенные дни и в моем присутствии.

А милиции что — делать больше нечего, как только влезать в подобную семейную помойку? Не хулиганят, не дерутся, мы уважаем частную жизнь человека, сами и разбирайтесь, поскольку мы и без вас с подлинной преступностью не вполне справляемся.

Да, дергался Виталий Андреевич. Он и в городской совет писал, и подавал в административную комиссию, но ответ был один: дело это частное, вам во встречах с матерью не отказывают, вот и разбирайтесь самостоятельно и полюбовно.

Нет, правда, как бы это понять Виталия Андреевича? Не на улице ведь маманя живет, а у родной дочери, ну, не морит же она маманю голодом, кусок хлеба и стакан чая всегда даст. Другие детки норовят стареньких своих родителей в казенный дом сбагрить, а этот переживает, что мамочка не с ним живет. Нет, не понять человека!

Ведь вот на чем сестренка его зацепила — на любви к мамочке. Он представит маму на кухне в грязных трусах и маечке, он представит, как Машка попрекает старушку куском хлеба, сердце сразу начинает ныть. Да ведь Машка и поколотить ее может, это уж чего там, она хоть экстрасенска, но ведь аферистка. Виталий Андреевич как-то признался, что иной раз он во сне даже и плакал. Оно и понятно, хоть ты инженер-полковник и взрослый мужчина, но если мамочку жалко, то иной раз и заплачешь. Ах, чего там, ну на фига человеку сердце? Чтоб оно плакало и ныло? Нет, непонятно.