Фаина Раневская. Психоанализ эпатажной домомучительницы - [38]

— Мне вот интересно — что это на самом деле? — перебил Бес. — Осознанный акт самопожертвования: я отдаю себя театру и отказываюсь от личной жизни? Или результат невозможности создания семьи, невозможности какой-либо личной жизни?

— Ты дослушай, — поморщился Психолог и, обжигаясь, глотнул чай. Как он и подозревал, лепестки оказались пересушенными, и чай неприятно пепельно горчил. — Театр — понятие очень обширное. Это примерно то же, что сказать: моя семья — весь мир. Так что о полном исключении семейных отношений речи не идет. В театре и рядом с театром она искала идеальную семью, которой ей так не хватало в детстве. В результате на роль матери она приняла Павлу Вульф, Анна Ахматова стала идеальной старшей сестрой, а Качалов — идеальным братом. Сначала на роль матери примерялась Екатерина Гельцер, но не сложилось. У Гельцер был совсем не материнский характер. Подругой, сестрой могла быть превосходной, но не матерью.

— Так почему же в сестры не взяла? — Бес послюнявил палец, сунул его в банку и облизал прилипший порошок. Психолог сделал вид, что ничего не заметил.

— Разница в возрасте, с одной стороны, — пояснил Психолог. — Но это не главное. Сестра ведь должна была быть старшей. Главной оказалась разница в положении на момент их знакомства. Гельцер тогда была знаменитой балериной, а Раневская — театральной неудачницей-дебютанткой, ее скорее даже можно отнести в том периоде просто к плеяде поклонниц театральных талантов, чем к начинающим актрисам. При таком раскладе Гельцер должна была бы стать матерью, но, как я уже говорил, это было не в ее характере.

— А ты уверен, что Павла Вульф стала этой самой идеальной матерью? — уточнил Бес. — Вдруг тоже что-то вроде старшей сестры или даже просто покровительницы таланта. Учительница. Любимая учительница, не спорю, но все же не мать.

— А вот, послушай… — Психолог открыл книгу. — Вот она писала ей в 1958 году: «Дорогая моя мамуля! У меня было впечатление от сегодняшней репетиции как от чего-то безнадежно и непоправимо кошмарного…» — классическое письмо любящей дочери маме. Или вот, в 1960 году: «Мамочка, золотиночка, нет под рукой бумаги, поэтому пишу на Ванечке (открытка с изображением Ван Клиберна. — Прим. авт. ). Все мои мысли, вся душа с тобой, а телом буду к 1 июля…» И еще интересное: «…Не сплю ночи, целые ночи не сплю. Тоскую смертно по Павле Леонтьевне. Если бы я писала что-то вроде воспоминаний, была бы горестная книжка. В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части. В жизни меня любила только П.Л. П.Л. скончалась в муках. А я все еще мучаюсь, как в аду».

— Да, ты прав, — согласился Бес. Он уже ополовинил кофейную банку и ощущал приятную расслабленность. — Она нашла себе идеальную мать, о которой мечтала.

— А также сестру и брата, то есть полный семейный набор, — заметил Психолог.

— Не полный! — Бес наставительно задрал палец. Острый коготь был испачкан кофе. — А где же папа?

— Станиславский! — не задумываясь, ответил Психолог. — Это идеальный отец, о котором она мечтала всю жизнь, как об идеальной матери.

— Но они ведь даже не были знакомы! — поразился Бес. — Ну, одна мимолетная встреча, да и то на бегу. У Станиславского таких встреч наверняка было множество, поклонницы его осаждали.

— А у нее — единственная, — парировал Психолог. — И он стал для нее отцом. Мало ли что она его совсем не знала. Это ведь и не обязательно. Тут та же ситуация, что и с детьми, чьи родители умерли, когда дети были еще маленькими. Эти дети не помнят родителей, но рассматривают их фотографии и воображают какие-то идеальные семейные отношения. Вроде того: если бы папа был жив, он бы научил меня драться и играть в футбол… И Раневская так же примерялась к Станиславскому, отведя ему в своей «семейной системе» место отца.

— А другие режиссеры не годились? — поинтересовался Бес.

— О! Это — отдельная история! — засмеялся Психолог. — Она ведь на остальных режиссеров перенесла свое отношение к настоящему отцу. Помнишь, каким она представляла господина Фельдмана?

— Самое главное, что она знала о своем отце: он ее не любит, — сказал Бес. — Остальное уже было вторичным. Если бы она думала, что он ее любит, то простила бы ему все что угодно, даже нос на макушке.

— В общем да, — кивнул Психолог. — Значит, не любит, а в дополнение к этому еще и авторитарный, жестокий, не умеет слушать, часто бывает неправ, крайне прагматичен, думает только о деньгах.

— Малоаппетитный портретик, — заметил Бес.

— Ну да, куда господину Фельдману до кофе, — усмехнулся Психолог, выразительно глядя на почти пустую кофейную банку. — Только не забывай, что портрет пристрастный и художник был склонен пользоваться исключительно черной краской, слегка разбавляя ее серой.

— Учту, — пообещал Бес и вновь запустил палец в кофе.

— А теперь подумай, какими неаппетитными представлялись ей режиссеры, если она наделяла их чертами своего отца, — вздохнул Психолог. — Не удивительно, что она с ними постоянно воевала.

— А как же утверждения о том, что режиссеры сами во всем виноваты? Они не понимают ее стремлений, не учитывают ее мнение и так далее? — поинтересовался Бес.