Фадеев - [28]

Изображение коренных преобразований, вызванных революцией в жизни и в сознании народа, заметно уже и в первой повести:

«И думал Неретип о том, как неумолимые стальные рельсы перережут когда-нибудь Улахинскую долину, а через непробитные сихотэ-алиньские толщи, прямой и упорный, как человеческая воля, проляжет тоннель. Раскроет тогда хребет заповедные свои недра, заиграет на солнце обнаженными рудами, что ярки и червонны, как кровь таежного человека. По хвойным вершинам впервые застелется горький доменный дым, и новые жирные целики глубоко взроет электрический трактор.

И оттого, что воспоминание о тракторе было связано с нехитрой жалобой гольда на обрывке березовой коры, захотелось Неретину, чтобы одним из таких тракторов управлял седой и молчаливый таежный сын — Тун-ло».

Мечта Неретина заставляет вспомнить мечту Левинсона о новом человеке. Мысль о возрождении отсталой народности перекликается с основой идеей «Последнего из удэге». Мысль об индустриальном вторжении в заповедные недра ляжет также в основу рассказа «Землетрясение».

Свою первую повесть Фадеев написал «рубленой фразой», цветистым, красочным языком. Метафоры и сравнения, сочетания слов словно соревнуются друг с другом в необычности и яркости. Где-то в глубине души, втайне молодой автор, наверное, надеялся, что его будут не просто читать, а читать и восхищаться стилем и языком повести, а может быть, и восклицать: «Он талантлив! Настоящий писатель! Такого еще не было!»

Фадеев говорит в одном из писем: «Майн Рид, Фенимор Купер и — в этом ряду — прежде всего Джек Лондон, разумеется, были в числе моих литературных учителей».

Но были у начинающего писателя и более близкие «учителя». Прежде всего Всеволод Иванов, автор «Партизанских повестей» — этого яркого поэтического «триптиха», посвященного эпохе гражданской войны.

«Студент того легендарного времени, — вспоминал А. Фадеев, — я ходил из комнаты в комнату по общежитию и читал вслух Всеволода Иванова очень звонким голосом. Помимо всего прочего, это оказалось и выгодным во времена, когда студенческий паек состоял в основном из ржавой селедки. Упоенные, как и я, слушатели и слушательницы родом из деревни охотно делились со мной хлебом и салом».

Можно сказать так: «цветной» стихией слов Фадеев, автор повести «Разлив», почти не уступает Всеволоду Иванову. Но если орнаментальный, сказовый стиль Всеволода Иванова помог ему, по словам самого же Фадеева, рассказать о революции «со свободой почти головокружительной!», то для Фадеева-повествователя этот стиль обернулся тяжкой ношей, автор буквально выдохся, исчерпал себя на словесных изысканиях, на красотах языка и стиля, не прописав сюжет произведения, не до конца справившись с композицией повести.

Кто-то остроумно заметил, что разлив реки подоспел вовремя, чтобы закончить никак не заканчивающуюся повесть.

Задумав показать революционное пробуждение жителей окраинной деревни, Фадеев отдал слишком много внимания бытовым эпизодам. Они-то и замедляли развитие основной мысли произведения, а временами вступали в конфликт с ней. Писатель мечтает о том, чтобы приобщить гольда к культуре и посадить его на электрический трактор, и в то же время с упоением рисует портрет 93-летнего гольда, в жилах которого «дикая кровь предков мешалась… с янтарной смолой». Две идейно-художественные стихии — воспевание революции, индустрии, человека новой культуры, с одной стороны, и поэтизация «девственного» человека, обычаев тайги, с другой, — раздвоили повесть.

В годы, когда писался «Разлив», часть литераторов, вынесшая из своих торопливых набегов в область философии лишь вульгарно-материалистические представления, поспешила объявить психологию в художественном творчестве буржуазно-идеалистическим пережитком. Очевидно не без влияния этого веяния появились в первой литературной работе Фадеева и нарочито упрощенная трактовка психических процессов и порой скептическое к ним отношение.

Мечту Неретина об электрических тракторах, которые в будущем пройдут по плодородной целине, автор спешит объяснить как временную слабость героя: «Неретин был человек практический, но жара разморила его, и он размечтался». Кроме мечты о тракторах, мы почти ничего не узнаем о переживаниях Неретина — этого наиболее думающего героя повести — и видим только его поступки.

А о думах героя сказано, что в его голове — «в этом луженом и крепком солдатском котелке — уже варились и кипели простые, обыденные мысли о работе». По ассоциации с «котелком» глагол «кипели» — понятен, но температура, как заметил А. С. Бушмин, излишне высока, когда речь идет всего лишь о «простых, обыденных мыслях».

Процесс мышления без всякой иронии уподобляется варению пищи в котелке или рубке дров, а самые мысли — колотым дровам. «На сходке по кочковатым головам мужиков прыгали короткие рубленые слова Неретина. Раздвигали они плотно сшитые черепа и согласно укладывались внутри, как мелкие, хорошо колотые дрова».

Фадеев сознательно избегает ситуаций, требующих психологического анализа. О таких важнейших для раскрытия замысла повести событиях, как приезд в волость «незнакомого человека», очевидно, крупного партийного работника, о первых выборах революционной власти в волости лишь бегло упомянуто. Зато в следующей главе довольно пространно описывается происшедшая на сельском сходе ссора и драка. «Мелькали, как молоты, кулаки, трещали скулы, рвались праздничные пиджаки, и яростный звериный рык окутал толпу вместе с едкой и жаркой дорожной пылью». Сравнивая эти сцены мужицких сходок с мастерской картиной сельского собрания в «Разгроме», видишь как бы двух совершенно различных писателей: в первом случае — бытописатель, во втором — психолог.