Эйсид-хаус - [38]
В общем, миссис Кент, это Лайзина директриса, сказала мне, что будет очаровательно, если Лайза преподнесет королеве-матери букет. Моя подруга Анджела начала вести себя со мной странно натянуто, потому что ее дочку Шинед не выбрали. Я полагаю, что вела бы себя точно так же, если бы все сложилось наоборот и Шинед выбрали бы вместо Лайзы. Это все-таки королева-мать. А такое не каждый день происходит, верно?
Королева-мать выглядела действительно чудесно, в самом деле чудесно; на ней была такая замечательная шляпка! Я так гордилась Лайзой, я просто хотела сказать всему миру – вот моя дочка Лайза! Лайза Уэст, начальная школа Голф-роуд, Илфорд…
И Лайза протянула букет, но она не сделала красиво реверанс, как мы упражнялись, и получилось некрасиво и неправильно. Королева-мать взяла букет и наклонилась, чтобы поцеловать Лайзу, но та отвернулась, скривив гримасу, и побежала ко мне.
– У этой пожилой леди плохое дыхание, и от нее пахнет пи-пи, – сказала мне Лайза.
Это произошло напротив всех других мам, и миссис Кент, и миссис Фрай, и всех прочих. Миссис Фрай была крайне расстроена.
– Ты скверная маленькая девочка Лайза! Мамочка так сердита, – сказала я ей.
И заметила, как моя подруга Анджела ухмыльнулась уголком рта, гнусная корова.
Но все же она улыбалась другой частью лица, когда миссис Кент подвела меня к королеве-матери и представила как маму Лайзы! Королева-мать была очаровательна.
– Приятно встретиться с вами снова, мистер Чемберлен, – сказала она мне.
Бедная старушка, должно быть, немного попуталась, ведь скольких людей она все время встречает. Настоящая труженица, да-да. Не то что некоторые, например Дерек, отец Лайзы. Впрочем, не собираюсь прямо сейчас вдаваться в подробности, благодарю покорно.
Случилась еще одна неприятность – Лайза умудрилась посадить пятно на платьице, прямо спереди. Надеюсь, что королева-мать не заметила. «Ну подожди, пока я не отведу тебя домой, мадам», – думала я. Ох, я была так сердита. Действительно, в самом деле, несомненно сердита.
Два философа
«Чертовски жарко для Глазго», – подумал обливающийся потом Лу Орнштейн, входя в гостиницу на Байрес-роуд. Гас Макглоун уже сидел там в баре, болтая с какой-то девушкой.
– Гас, как дела? – спросил Орнштейн, хлопнув друга по плечу.
– Ах, Лу. Прекрасно, разумеется. Сам как?
– Отлично, – сказал Орнштейн, заметив, что внимание Макглоуна по-прежнему сосредоточено на его собеседнице.
Девушка прошептала что-то Макглоуну и одарила Орнштейна ослепительной улыбкой, пронзившей его насквозь.
– Профессор Орнштейн, – начала она с шотландским акцентом, который он всегда находил столь привлекательным, – прошу прощения за лесть, но я хотела сказать, что ваша статья о рациональном истолковании чудес просто превосходна.
– Что же, благодарю вас. Готов увидеть в этом комплименте не лесть, но честное научное восхищение, – улыбнулся Орнштейн. И подумал, что похож на застенчивого ученого сухаря, но, черт побери, он же и есть ученый.
– Я нахожу вашу центральную гипотезу интересной, – продолжила девушка, и тут Орнштейн почувствовал, как в его груди выкристаллизовывается небольшой сгусток возмущения; в этот день он собирался пить пиво, а не вести вынужденный семинар с одной из наивных студенток Гаса. А та, не замечая его растущей неловкости, продолжала: – Скажите, если вам не трудно, как вы различаете между этой вашей «неизвестной наукой» и тем, что мы обычно называем чудом?
«А вот и трудно, черт возьми», – подумал Орнштейн. Красивые молодые женщины все одинаковы; абсолютно навязчивы и самоуверенны. Он-то заслужил право быть самоуверенным – долгие годы упорно просиживал по библиотекам и заискивал перед правильными людьми, обычно мерзавцами, на которых ты даже ссать не будешь, если они окажутся в огне. И вот появляется какая-то девятнадцатилетняя студенточка, заслуживающая в лучшем случае диплома с минимальным отличием, и думает, что ее мнение кому-то интересно, поскольку у нее смазливое личико и дивная богоданная задница. «И самое ужасное, – думал Орнштейн, – самое худшее в том, что она абсолютно права».
– Он не может, – самодовольно бросил Макглоун.
Вмешательства его старого соперника было достаточно, чтобы Орнштейн вскочил на любимого конька. Отхлебнув от первой пинты «восьмидесяти шиллингов», он начал:
– Не слушайте этого старого циника-попперианца. Такие, как он, представляют антисоциальную науку, то есть антинауку, и с каждым поколением эти парни дальше и дальше впадают в детство со своим анализом. Я же исхожу из довольно стандартного материалистического посыла: так называемые необъяснимые явления – это просто научные слепые пятна. Надо принять логически непротиворечивую концепцию того, что существуют области знания за пределами того, что мы сознательно или даже подсознательно знаем. Человеческая история служит тому иллюстрацией; наши предки описали бы солнце или двигатель внутреннего сгорания как чудо, но ведь ничего чудесного в них нет. Магия, призраки и тому подобное – это просто фокус-покус, чушь для невежд, тогда как неизвестная наука – это феномены, которые мы способны или не способны наблюдать, но еще не можем объяснить. И это не означает, что они необъяснимы в принципе, просто нашего нынешнего объема знаний для этого не хватает. А объем этот постоянно расширяется, и когда-нибудь мы сумеем объяснить неизвестную науку.
