Эйфория - [20]
Я тихонько отполз за блокнотом и свечой из цитронеллы. Фен и Нелл темными глыбами покачивались в гамаках. Вернувшись на свой пост, я стал писать о своем последнем разговоре с Тупани-Кво про тот день. Удивительно, сколько во мне обнаружилось страсти. Мысли неслись стремительно, и я поспевал за ними, прерываясь только заточить карандаш. Вспомнил про эйфорию Нелл и едва не расхохотался вслух. Мой поток слов оказался максимально близким к той восторженности, о которой она говорила.
Позади скрипнули жесткие волокна гамака, и Нелл присела рядом, опустив босые ноги на верхнюю перекладину лестницы. Все десять пальцев на месте.
– Не могу спать, если кто-то рядом работает, – прошептала она.
– Я закончил, – захлопнул я блокнот.
– Нет, прошу вас, продолжайте. Это очень успокаивает.
– Я дожидался еще слов. Не думаю, что они теперь придут.
Она рассмеялась.
– Что тут смешного?
– Вы опять напомнили мне кое о чем.
– Расскажите.
– Эту историю любит повторять мой отец. Сама я ее не помню. Он говорит, года в три-четыре у меня как-то случилась грандиозная истерика и я заперлась в маминой гардеробной. Порвала ее платья, разбросала туфли, ужасно шумела, а потом вдруг наступила полная тишина. “Нелли? – позвала мама. – Ты в порядке?” И я спокойно ответила: “Я наплевала на твои платья, я наплевала на твои шляпки и жду, пока накопится еще слюна”.
Теперь рассмеялся я. Представил ее круглую раскрасневшуюся мордашку и буйную копну волос.
– Обещаю, это последняя зарисовка из детства Нелл Стоун, которой я вам докучаю.
– Вы по-прежнему забавляете своих родителей? – Я на такое уже не способен, даже вообразить не могу.
– Отнюдь, – улыбнулась она.
– Отчего же?
– Я написала книжку сплошь про сексуальную жизнь туземных детей.
– Это чуть менее прилично, чем плевать на шляпки, да?
– Гораздо менее прилично, – передразнила она мой акцент. Надела очки Мартина. До этого она держала их в руке. – Реакция на книгу превзошла все ожидания. Я рада была сбежать из страны.
– Мне очень неловко, что я ее не читал.
– У вас очень уважительная причина.
– Надо было попросить кого-нибудь прислать.
– В Англии она вызвала не больше симпатии. А сейчас ступайте спать. Я подежурю. О, взгляните на луну.
В небе светился тонюсенький обрезок, а остальное – едва заметный ореол неосвещенной луны.
– Вчера молодую я видел луну, со старой луной на руках[17], – продекламировала она, картавя по-шотландски.
– Мы на море можем попасть в беду, – подхватил я.
– Мне душу тревожит страх.
– Проплыли милю они и две… – Я утрировал собственный акцент.
– Проплыли три мили сполна…
– Вдруг ветер завыл, потемнел океан…
– И бурно вскипела волна, – закончили мы хором. Я не отводил глаз от луны, но по голосу слышал, что Нелл улыбается.
Американцы порой удивляют своими неожиданными познаниями.
Не помню, о чем мы говорили потом и сколько прошло времени, как вдруг сзади донесся щелчок и глухой стук. Мы подскочили. Фен в своем гамаке валялся на полу. Нелл опустилась на корточки, я посветил. Глаза его были закрыты, а когда Нелл подтолкнула его и спросила, все ли в порядке, он пробормотал:
– Вечно оно туго идет. – И добавил: – Да стукни башмаком, придурок, – и перевернулся на другой бок.
– Кажется, он сейчас открывает бутылку пива.
Рассмеявшись, мы оставили его досыпать. Из запасной одежды я соорудил себе маленькое лежбище в углу, под своим гамаком. Не думал, что усну, но уснул, и крепко, а когда проснулся, они уже собрались и ждали меня.
Почти все вокуп вышли на берег провожать нас. Они радостно ухали и взвизгивали, и дети в восторге бросались в воду.
– “Прощай” как-то убедительнее, чем “привет”, не находите? – проворчал Фен.
– Никакого набега болотных людей не случилось, – предположил я.
– Похоже, что так, – согласилась Нелл.
Фен попросился к рулю, я сбросил ход, и мы осторожно поменялись местами. Он прибавил газу, и каноэ резко рванулось вперед.
– Фен! – вскрикнула Нелл, но ей было весело. Она повернулась лицом ко мне, и ее колени скользнули по моим голеням. – Не могу это видеть. Предупредите за мгновение до катастрофы, пожалуйста.
Ее волосы, больше не заплетенные и не уложенные в узел, развевались на ветру. Лихорадка и распущенные волосы, темно-коричневые, с медными и золотистыми нитями, придавали ее лицу иллюзию абсолютного здоровья.
Если племя там не подойдет, они уедут в Австралию. Это мой последний шанс. А она настроена скептически. Но Текет много раз бывал в племени там в гостях у родственников, и даже если его рассказы правдивы лишь наполовину, думаю, этот народ сможет удовлетворить парочку разборчивых антропологов.
– Надо было сразу везти вас туда, – не отдавая себе отчета, вслух проговорил я. – Я был эгоистом.
Нелл улыбнулась и велела Фену не угробить нас по пути.
Спустя несколько часов я увидел нужный приток. Фен свернул туда, слегка черпнув воды бортом. Узкая желто-коричневая речушка. Солнце скрылось, ветер, бивший в лицо, стал прохладным.
– Мелко, – заметил Фен.
– Вы правы.
Кое-где мелькало дно.
Дожди еще не начались. Берега вздымались стенами из глины и переплетенных белых корней. Я высматривал просвет, о котором говорил Текет. Вскоре после поворота, по его словам. А на лодке с мотором это должно быть почти сразу.
Когда жизнь человека заходит в тупик или исчерпывается буквально во всем, чем он до этого дышал, открывается особое время и пространство отчаяния и невесомости. Кейси Пибоди, одинокая молодая женщина, погрязшая в давних студенческих долгах и любовной путанице, неожиданно утратившая своего самого близкого друга – собственную мать, снимает худо-бедно пригодный для жизни сарай в Бостоне и пытается хоть как-то держаться на плаву – работает официанткой, выгуливает собаку хозяина сарая и пытается разморозить свои чувства.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.