Эйфелева Башня. Гюстав Эйфель и Томас Эдисон на всемирной выставке в Париже - [19]

Для республиканцев это был великий день. Эйфелева башня, которую они отстаивали как центральную часть своей Всемирной выставки, уже имела огромный успех. Как сказал ранее Эйфель в своем выступлении, «башня теперь известна всему миру; она поразила воображение каждой нации и вдохновила самых отдаленных людей желанием посетить выставку».

В тот день ген. Жорж Буланже[15] бежал из страны, опасаясь, что его могут арестовать за государственную измену. Теперь Франция могла, не отвлекаясь, сосредоточиться на своем великом празднике.

В течение некоторого времени Томас Эдисон слышал тревожные сообщения из Лондона о своем старом друге полковнике Дж. Джордж Гуро, которому принадлежали европейские права на фонограф. Полковник, по-видимому, продвигал машину как выдающееся любопытство Эдисона и личную дойную корову, а не как серьезный продукт с большими перспективами. Сэмюэль Инсулл, генеральный директор машиностроительного завода Эдисона, когда-то работал на Гуро, а теперь слышал от своего отца в Лондоне, что Гуро «зарабатывает много денег», выставляя фонограф. «Я не думаю, что контракт предусматривает такое». Действительно, Гуро, осажденный в Эдисон-хаусе толпами, жаждущими услышать этот чудесный аппарат, решил взимать плату за привилегию прослушивания вступительной речи Эдисона, за которой последовали короткие записи премьер-министра Уильяма Гладстона, поэта Роберта Браунинга, напутавшего некоторые из его собственных стихов, и сэра Артура Салливана, объявившего о том, что он «поражен и несколько напуган результатами экспериментов этого вечера – поражен чудесной силой, которую вы развили, и в ужасе от мысли, что так много отвратительной и плохой музыки может быть записано навсегда!».

Эдисон в основном игнорировал сплетни о своем старом друге, поскольку был сосредоточен на более важных проблемах – прежде всего на предстоящей Всемирной выставке в Париже. «Без сомнения, – напомнил Эдисон Гуро в начале марта 1889 года, – ярмарка была бы… лучшей возможностью, которая может или будет предоставлена, представить фонограф народам Европы, фактически всему миру, и поэтому я хочу воспользоваться всеми ее преимуществами».

В конце марта Гуро подтвердил неприятные слухи о себе, когда беспечно сообщил Эдисону, что установил фонограф в галерее Гейнсборо на Бонд-стрит, где «любой, кто может заплатить, может его увидеть». Поскольку огромные толпы терпеливо ждали и платили гонорар, предприятие оказалось приятно прибыльным. Эдисон был в ярости, особенно когда узнал, что Гуро предложил своему партнеру повторить такую прибыльную схему на парижской ярмарке. 8 апреля, менее чем за месяц до открытия Всемирной выставки, Эдисон отправил Гуро телеграмму:

«Категорически отказываюсь от взимания платы за вход или введения каких-либо плат за шоу в Париже».

Гуро возразил, что его большие расходы на демонстрацию фонографа оправдывают «небольшую плату за вход для широкой публики, и бесплатные билеты могут быть выданы знати и другим важным лицам…

«Я вполне понимаю, что вы не будете участвовать в расходах… Я возьму на себя риск и свою прибыль».

Вскоре после этого Эдисон телеграфировал партнерам Гуро:

«Не договаривайтесь с Гуро… Выставка будет моей собственной, за мой счет и под моим контролем».

20 апреля Эдисон обвинил Гуро в том, что он следует курсу, который

«угрожает вызвать неуважение к предприятию в глазах общественности… У вас очень большой интерес к доходам законного предприятия, предусмотренного в вашем контракте со мной… Я рассчитываю инвестировать деньги, прежде чем искать отдачу… Я не одобрю презентацию фонографа за деньги где бы то ни было в пределах города Парижа во время проведения Всемирной выставки».

Эдисон, возможно, испытывал мало терпения к Гуро, который, в конце концов, был старым деловым партнером, чем мог бы, поскольку в начале того же года великий изобретатель узнал, что двое из его доверенных американских партнеров по фонографу тайно перевели себе 250 000 долларов, причитающихся Эдисону, когда они продали его права на фонограф. Эдисон, уязвленный и разгневанный этим предательством, обратился в суд за возмещением ущерба.

В течение нескольких недель Гюстав Эйфель купался в диком успехе своей монументальной башни.

«Париж приходит в восторг от Эйфелевой башни, которая является одним из величайших достижений в качестве чуда света, которым когда-либо удивлялся мир… грандиозным символом марша прогресса с 1789 года», – сообщала газета «Нью-Йорк трибюн».

Но хотя Эйфелева башня могла показаться законченной, рабочие все еще работали круглосуточно в две двенадцатичасовые смены, днем и ночью. Башня кишела малярами, покрывавшими кованые железные секции бронзово-красным цветом, который в более высоких местах светлел почти до желтого. Что касается лифтов, то горькая правда заключалась в том, что они все еще не работали, поскольку все три лифтовые компании продолжали лихорадочно трудиться, чтобы их лифты работали бесперебойно. Представители Отис были раздражены, потому что им не разрешили использовать насосы Уортингтона американского производства для подачи воды в резервуар на второй платформе, и резервуар для воды не был закрыт, как они считали необходимым. Следовательно, когда они тестировали свои лифты, они работали ниже ожиданий, и неудача, на которой настаивала компания, не была ее виной.