Европейские поэты Возрождения - [42]

Но наконец он свой походный дом

И слуг узнал и говорит с трудом:

«Я жив? Дышу? И созерцают очи

Спокойно этот ненавистный день,

Что преступление минувшей ночи

Явил, рассеяв роковую тень?

И ты, рука, ты не имеешь мочи,

Тебе, трусливой, шевельнуться лень,

Затем чтобы казнить меня, злодея, —

Тебе, сразившей стольких, не жалея?

Возьми оружье, дабы в грудь вонзить

И это сердце изрубить на части.

Ужели ты, привыкшая разить,

Не хочешь мне помочь в моем несчастье

Из жалости? Итак, я должен жить

Примером душу погубившей страсти,

Любви жестокой горестный пример,

Бесчестия достойный изувер.

Я должен жить, и где бы ни носило

Меня, страданий мне не превозмочь.

И день и ночь — мне будет все немило:

В моей ошибке виновата ночь,

А солнце мне на все глаза открыло;

И от себя я буду мчаться прочь,

Себя возненавидя бесконечно,

И сам к себе прикован буду вечно.

Но где останки милые лежат?

Кто мог предать несчастную могиле?

Едва ли то, что пощадил булат,

Прожорливые звери пощадили.

Какою благородной пищей глад

Безжалостные твари утолили!

Сначала я, и после хищный зверь!..

Где, милый прах, искать тебя теперь?

Я верю, что тебя найти сумею, —

Сам по себе не можешь ты пропасть.

Но если хищных тварей не успею

Опередить, пускай любимой часть

Меня постигнет. Пусть вослед за нею

Меня живьем поглотит та же пасть

И станет мне могилою утроба:

Отдельного я не желаю гроба».

Так молвит он и узнает в ответ,

Что здесь останки бренные. Ужели!

В потухшем взгляде вспыхивает свет,

Как будто тучи в небе поредели

При вспышке молнии. С трудом Танкред

Подъемлет члены вялые с постели

И, на увечный припадая бок,

Влачится к той, кого мечу обрек.

Когда ее увидел он на ложе,

Увидел рану страшную в груди

И бледный лик, на сумерки похожий,

Танкред едва не рухнул посреди

Походного жилья. Но для чего же

Тогда друзья стояли позади?

«О милые черты, — воскликнул витязь, —

Что, смерть украсив, смерти не боитесь!

О милая рука, что мира в знак

И дружества к убийце простиралась!

Какими видит вас недавний враг?

Холодный прах, тобою лишь осталось

Мне напоследок любоваться. Как?

Над ней моя десница надругалась,

А ты дерзаешь, беспощадный взор,

Убитую разглядывать в упор?

И горькими не полнишься слезами?

Так пусть же кровь пример покажет им,

Пускай прольется!» С этими словами

Несчастный, жаждой смерти одержим,

Повязки рвет дрожащими руками,

И током кровь из ран бежит густым,

И рыцарь чувств лишается от боли —

И только тем спасен помимо воли.

Его кладут в постель и не дают

Измученной душе покинуть тело.

О горе князя в несколько минут

Молва огромный лагерь облетела.

И вот уже Готфрид печальный тут,

Друзья в палатку входят то и дело.

Кто умоляет, кто бранит его, —

Не помогает князю ничего.

Мучительны для сердца наставленья

И ласковые доводы друзей.

Не так ли рана от прикосновенья

Смертельная болит еще сильней?

Но тут, как пастырь, облегчить мученья

Стремящийся больной овце своей,

Отшельник Петр берется за Танкреда,

Как бы его не прерывая бреда:

«Танкред, себя ты не узнаешь сам.

Ты оглушен, но кто тому виною!

Ты слеп, Танкред, но что твоим глазам

Прозреть мешает! Знай — своей бедою

Всецело ты обязан Небесам.

Ты их не видишь? Голос над собою

Не слышишь грозный, что тебе идти

И впредь велит по прежнему пути?

На путь, достойный рыцаря Христова,

Вернуться призывает он тебя,

На путь, которым (для пути другого)

Ты пренебрег, неверную любя.

За это справедливо и сурово

Уже наказан ты. Приди в себя:

В твоих руках твое спасенье ныне.

Ужели ты не примешь благостыни?

Не принимаешь? Небу супротив

Идти дерзаешь, о слепец беспечный?

Куда спешишь ты, обо всем забыв

На свете, кроме скорби бесконечной?

Не видишь ты — перед тобой обрыв?

Одумайся на грани бездны вечной!

Ты гибели двойной не избежишь,

Коль скоро скорбь свою не победишь».

Отшельник смолк, и страх перед могилой

В Танкреде жажду смерти заглушил;

Слова Петра явились тою силой,

Что придала больному сердцу сил,

Однако не настолько, чтоб о милой

Тотчас язык его стенать забыл,

Которая его печальной речи

Внимает, может статься, издалече.

До сумерек и до рассвета к ней

Вотще взывает рыцарь исступленный;

Так сиротливый плачет соловей,

Вернувшись в дом, злодеем разоренный,

И песней безутешною своей,

Скорбя о чадах, полнит лес зеленый.

Но наконец-то паладин, стеня,

Смежает очи с возвращеньем дня.

И вот, еще прекрасней, чем живая,

Она ему является во сне,

Небесная и вместе с тем земная,

И паладину молвит в тишине,

Заботливой рукою осушая

Ему глаза: «Ты плачешь обо мне?

Смотри, как я блаженна, как прекрасна.

Мой друг, ты убиваешься напрасно.

Такою мне, когда б не ты, не стать:

Ты у Клоринды отнял ненароком

Земную жизнь, зато меня предстать

Достойной сделал перед божьим оком,

Бессмертным небожителям под стать.

Я не забуду о тебе, далеком,

Здесь, где при Солнце вечном сможешь впредь

Ты красоту Клоринды лицезреть.

На Небо путь в порыве скорби бренной

Не закрывай себе в недобрый час.

Тебя люблю я, как душе блаженной

Любить возможно одного из вас».

И вспыхнул пламень — знак любви священной —

Во взоре Небом озаренных глаз,

И, принеся Танкреду утешенье,

В свое сиянье кануло виденье.

Танкреда к жизни возвращает сон,

И, пробудившись, он готов лечиться.

Похоронить останки просит он

Любезные. Пускай скромна гробница