Европейские поэты Возрождения - [35]

Что от синьора слышит ганимед,

Покуда ганимед во цвете лет.

Несметных зрит Астольф сокровищ горы

Под сенью грозных некогда бойниц:

Нарушенные это договоры

И козни, не имевшие границ.

Вот перед ним мошенники и воры

В обличье змей с головками юниц,

Вот царедворцы, что уже не в силе, —

Разбитые бутылки и бутыли.

Он видит суп, что по земле течет,

И мудреца о нем пытает кстати.

«Наследство это, — отвечает тот, —

Живым напоминанье об утрате».

И вдруг цветы — зловонье в ноздри бьет

При сладостном когда-то аромате.

Цветочки эти (каюсь, божий раб) —

Дар Константина одному из пап.

Охапки сучьев с легким слоем клея —

Былая ваша, дамы, красота.

Все перечесть — напрасная затея,

Поскольку песня прозе не чета.

Добром, что мы транжирим, не жалея,

Забита до отказа местность та,

Где лишь безумства галл не обнаружит:

Безумию Земля твердыней служит.

И, сам с делами не спеша подчас

И дни бесплодно проводя порою,

На них пришлец не задержал бы глаз,

Когда б не вождь. И вдруг перед собою

Он видит то, что каждому из нас,

Как мы считаем, дал господь с лихвою:

О здравом смысле, о рассудке речь,

Который нам всего трудней сберечь.

Он оказался жидкостью летучей,

И посему хранится в склянках он

Различного размера: всякий случай,

Видать, отдельно взвешен и решен.

В одной из многих склянок ум могучий

Анжерского безумца заключен;

Она крупнее прочих, и к тому же

Роланда имя значится снаружи.

На каждой — надпись с именем того,

Чей здравый смысл закупорен в сосуде.

Порядочную долю своего

Нашел француз, в огромной роясь груде.

Но нет, не это потрясло его:

Он полагал — ему известны люди,

Что здравым смыслом именно сильны,

Так чем же склянки их тогда полны?

Лишаются рассудка — кто влюбившись,

Кто подчинив сокровищам мечты,

Кто глупостями магии прельстившись,

Кто возомнив, что звезды с высоты

Хватать нетрудно, кто вооружившись

Софистикой, а кто свои холсты

Малюя; надобно сказать при этом,

Что больше прочих не везет поэтам.

Астольф решился свой рассудок взять —

Конечно, с разрешения святого —

И склянку к носу, сняв с нее печать,

Поднес, и в нем хозяина былого

Не мог состав летучий не признать.

С тех пор, когда Турпину[82] верить, снова

Премудрым долго оставался галл,

Покуда разум вновь не потерял.

Потом он склянку, что других полнее

И больше, взял, чтоб зравый смысл вернуть

Роланду. Оказалась тяжелее

Она, чем думал он. В обратный путь

Пора: он хочет графу поскорее

Несчастному помочь, но заглянуть

Апостол предлагает по дороге

В таинственный дворец. Его чертоги

Полны куделей шелка, шерсти, льна,

Которых часть для глаз приятна цветом,

Других окраска — чересчур мрачна.

Вот первый зал. Старуха в зале этом

Обводит нить вокруг веретена;

Так на Земле у нас крестьянки летом

Над коконами новыми сидят

И влажные останки потрошат.

Другая успевает еле-еле

За первою; обязанность другой —

Заранее красивые кудели

От некрасивых отделять. «Постой,

Я ничего не смыслю в этом деле», —

Сказал Астольф, и отвечал святой:

«Узнай, что эти женщины седые,

Как должно Паркам, дни прядут людские.

Людскому веку по величине

Равна кудель, и Смерть с Природой, зная

О роковом для человека дне,

Блюдут его, отсрочек не давая.

Скажу тебе о лучшем волокне —

Оно идет на украшенье рая,

А худшее для грешников прядут,

Что лишь таких заслуживают пут».

МИКЕЛАНДЖЕЛО БУОНАРРОТИ [83]

Джованни, тому самому, что из Пистойи Перевод Евг. Солоновича

Я заработал зоб, трудясь, как вол,[84]

И смахиваю зобом на породу

Ломбардских кошек, пьющих дрянь — не воду,

Но это лишь начало в списке зол.

Затылок место на хребте нашел,

И борода простерта к небосводу,

И волей кисти, брызжущей по ходу,

Лицо мое — как мозаичный пол.

Бока ввалились, будто с голодухи,

А задница — противовес спины:

Не видя ног, недолго оступиться.

От натяжения вот-вот на брюхе

Порвется кожа, — что до кривизны,

То лишь сирийский лук со мной сравнится.

Как тут не покривиться

И разуму, когда кругом изъян?

Не меток искривленный сарбакан[85].

Джованни, все обман:

Я не художник в этом гиблом месте.

Спаси меня, прошу тебя по чести.

«Один пылаю в бесконечной мгле…» Перевод Евг. Солоновича

Один пылаю в бесконечной мгле,

Когда лучи закатные померкнут,

И, скорбью — не в пример другим — повергнут,

В слезах ропщу, простертый на земле.

«Порою шар, холодный наш приют…» Перевод Евг. Солоновича

Порою шар, холодный наш приют,

Без Фебовых объятий остается,

И если чувствам свет не поддается,

В народе ночью этот свет зовут.

Но вспыхнет факел малый там иль тут —

И ночь в смертельном страхе прочь метнется,

Настолько призрачна, что в клочья рвется,

Едва огнивом в темноте взмахнут.

Земля бы никогда не породила

Ее одна: земля приемлет тень,

Но образуют тень лучи светила.

О ночи пишут все, кому не лень,

И большинство при этом позабыло,

Что даже в светлячке ей мнится день.

«О ночь, не спорю — ты черным-черна…» Перевод Евг. Солоновича

О ночь, не спорю — ты черным-черна,

Но ты зовешь к блаженству и покою,

И мудрый восхищается тобою,

А похвала глупца — исключена.

Твоей прохлады нежная волна

Дарует сон и, овладев душою,

Возносит над безрадостной землею

Туда, куда мечта устремлена.

О призрак смерти, что любым невзгодам,

Врагам сердец и душ, кладет предел,

Последнее спасение от муки, —

Ты сушишь слезы, и с твоим приходом

Мы от насущных отдыхаем дел