Европейская мозаика - [42]

Один из таких учёных турниров был посвящён устройству вселенной. Надо сказать, что специальный университетский декрет предписывал участникам диспутов следовать в своих речах Аристотелевым взглядам на этот предмет, запрещая под угрозой денежного штрафа заниматься «бесплодными и суетными вопросами, отступая от древней и истинной философии». И вот, в присутствии польского князя, высокопоставленных английских вельмож и оксфордских богословов, произошёл горячий спор между Бруно, защищавшим гелиоцентрическую систему Коперника, и его противником, доктором теологии Нундиниусом. Об исходе этих прений сохранились различные мнения. Ноланец впоследствии хвастал, что «пятнадцатью силлогизмами посадил 15 раз, как цыплёнка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае. Пусть вам расскажут, как некультурно и невежливо выступала эта свинья доктор и с каким терпением и воспитанностью держался его диспутант, который на деле показал, что он природный неаполитанец, воспитанный под самым благословенным небом».

Но у слушателей, похоже, сложилось совсем другое впечатление от этой схватки. Один из присутствовавших на ней студентов, Джордж Эббот, впоследствии архиепископ Кентерберийский, писал, что Бруно, этот «итальянский непоседа… чей титул был длиннее, чем его рост», выглядел в глазах слушателей не слишком убедительным: «Более смелый, чем разумный, он поднялся на кафедру нашего лучшего и прославленнейшего университета, засучив рукава, как жонглер, и, наговорив кучу вещей о центре, круге и окружности, пытался обосновать мнение Коперника, что Земля вертится, а небеса неподвижны, тогда как на самом деле скорее кружилась его собственная голова, и его мозги не могли успокоиться».

Бруно не остался в долгу, выставив Оксфорд «вдовой здравого знания» и обозвав своих противников «созвездием педантов, которые своим невежеством, самонадеянностью и грубостью вывели бы из терпения самого Иова». Вскоре университетские власти запретили ему чтение лекций.

Изгнание из Оксфорда, однако, нисколько не ухудшило положение Бруно. Живя на полном коште в доме французского посла, он мог всецело посвятить свои досуги свободному творчеству. За два года из-под его пера вышел целый ряд сочинений, посвящённых задуманной им герметической реформе, — «Пир на пепле», «О причине, начале и едином», «Изгнание торжествующего зверя», «Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла» и «О героическом энтузиазме». В этих диалогах, быть может, самых ярких в его творческом наследии, он ратовал за скорейшеё возвращение к «египетской» религии, которая одна положит конец раздорам между конфессиями и сектами, и между прочим восхищался «божественной Елизаветой», «этой Дианой между нимфами севера», сделавшей жизнь в своём государстве гораздо спокойнее, чем в других европейских странах, истерзанных религиозными и политическими распрями[38]. Благосклонность королевы не заставила себя ждать — Бруно получил право во всякое время входить к ней без доклада.

Осенью 1585 года Мишель де Кастельно был отозван из Англии — его место занял Шатонеф, ставленник герцога Гиза. Бруно уехал вместе со своим покровителем. В Ла-Манше их корабль ограбили пираты, и путешественники прибыли в Париж без гроша в кармане.

За время отсутствия Бруно Католическая лига вытравила в Париже всякие следы религиозной терпимости. Церкви оглашались кровожадными проповедями, а Генрих III разыгрывал из себя христианнейшего государя, участвуя в угрюмых покаянных процессиях. Рассчитывать на королевскую поддержку Бруно больше не приходилось.

Потеряв высочайшеё покровительство накануне надвигавшейся гражданской войны, он настолько пал духом, что уступил уговорам де Кастельно, который советовал ему помириться с римской курией. Ради возвращения на родину Бруно готов был принести формальное покаяние за своё бегство из монастыря, и, в свою очередь, выдвигал условие, чтобы его не заставляли вернуться в орден. Однако переговоры, шедшие через посредство папского нунция, окончились безрезультатно.

Его раздражённое душевное состояние зафиксировал в своих записях отец Котен, хранитель библиотеки Сен-Викторского аббатства, куда часто захаживал Бруно: «Ноланец презирает всю философию иезуитов… Осуждает ухищрения схоластов и церковные таинства… Ругает всех докторов… Говорит, что в Италии преподаватели светских наук — полнейшие ничтожества и невежды…»

Под влиянием этих настроений Бруно решил дать открытый бой схоластике. Весной 1586 года ему удалось добиться от ректора Сорбонны разрешения выступить с защитой 120 тезисов, направленных против Аристотелевой «Физики» и трактата «О небе и мире». Это было наиболее полное изложение «философии рассвета». Накануне диспута один соотечественник Бруно писал из Парижа: «Ноланец собирается разрушить всю перипатетическую философию, и, насколько я в этом понимаю, он очень хорошо излагает свои выводы. Я полагаю, что его побьют камнями в этом университете».

Последние слова едва не стали пророчеством.

Диспут состоялся 28 мая в коллеже Камбре. Тезисы Бруно по университетской традиции защищал его ученик Жан Эннекен, который зачитал вступительную речь. Бруно писал в ней о том, что раньше мы были заключены в тёмную башню, откуда еле различали далекие звёзды. Но теперь мы на свободе. Мы знаем, что есть единое небо, где движутся пламенные тела, возвещающие нам величие и славу Божию. Зрелище этих бесконечных миров побуждает нас к созерцанию их бесконечной причины, и мы видим, что божество не вдали от нас, а внутри нас, ибо его центр — везде, столь же близко к обитателям иных миров, как и к нам. Поэтому нашим руководителем должны быть не глупые и невразумительные авторитеты, а упорядоченные ощущения и просвещённый разум. Бесконечная вселенная больше подходит величию Бога, чем конечная.