Европа в пляске смерти - [18]

Я не думаю, таким образом, что изменился в чем-нибудь «шампанский» дух французского народа. Генералы не нахвалятся веселостью солдат в тяжелых условиях боя. По Франции, на бульварах Парижа если не слышно обычных раскатов смеха, не видно сияющих веселостью лиц, то, несмотря на обильный траур, не заметно также и особенно пониженного настроения. Улыбки, шутки часты, немецкие «таубе» не только никого не пугали, но служили предметом любопытства и острот. И тем не менее Париж с самого начала войны оказался подтянутым. Это скорее разница в отношениях правительства к событиям, чем в отношении населения. Столицу перенесли в Бордо. Парижане часто с завистью и недоброжелательностью говорят о том, что в Бордо кутят и веселятся. Все, что только в Париже открыто, более или менее полно публики. Но ведь почти все закрыто. Клемансо⁸ свидетельствует, что даже в худшие времена империи печать пользовалась большой свободой. И это вовсе не только в специально военных вопросах. Париж взят под опеку. Он мог бы уже серьезно рассердиться, но он знает, что сердиться неуместно, пока неприятель так грозен. Ему воспрещается веселиться, ему не дают даже сведений о войне, ему запрещают критиковать кого бы то ни было, ему запрещают влиять на правительство Франции. Он со всем этим примирился, он ждет. Он доверяет. Из «Ville libre» он, как и газета Клемансо, превратился в «Ville enchaînée» и с большим терпением, чем Клемансо, переносит это. Однако я не думаю, чтобы он потом не взял своего реванша. Так что, пожалуй, я неверно озаглавил свою статью. Пожалуй, было бы правильнее сказать: Парижу не дают развлекаться.

«Киевская мысль», 22 ноября 1914 г.

Ласковый город >*

Уже в Бордо узнал я, что был нрав, направив сюда стопы своя. Правда, дней через десять все министры обещают быть в Париже, но в том же оповещении решительно добавляют, что приедут лишь, так сказать, на побывку, а более продолжительное свидание с подлинной столицей обещают лишь на половину января.

Конечно, это возбудит недовольство. Но ведь, верно, хорошо в Бордо! Может быть, даже слишком хорошо? Думается, что когда северный беженец проникает сюда — рядом с органической радостью ласке юга, которая всякого сразу тонко охватывает, — он не может удержаться от душевного движения досады.

Или это потому так мне кажется, что очень уж везет мне по части погоды и я в изумительный такой день сюда приехал?

Красавец Бордо! От старины в нем осталось немного. Но и омерзительного модернизма мало. Его отстроил чуть не целиком великий королевский интендант Турни¹ — и так он и остался: широкий, четырехэтажный, подлинно каменный, изящный Бордо XVIII века.

Не удивительно, что он сейчас набит людьми. Ведь он вновь, как в тяжелые дни «позорного мира»², столица! В отелях едва найдешь каморку! Но если на улицах так весело, не потому ли, что Бордо помнит, сравнивает и констатирует разницу?

Париж сильно завидует Бордо… Парижские газеты любят писать о живой торговле, бесчисленных блестящих кафе, cafés-concerts, шумной, праздничной толпе и… сотнях «военных» автомобилей, полных дамами, разъезжающими по роскошным магазинам.

Особенно Клемансо мастер расписывать «рай в Бордо». Не утаю правды: это отчасти так!

Ужасно здесь весело, ласково, далеко от ужасов войны! Франция так хочет и так умеет радоваться, что в то самое время, как правая рука ее держит щит, уже изрубцованный врагом, левая срывает цветы!

Меня поразило количество молодых людей, по всем видимостям как нельзя более подходящих для защиты отечества. Впрочем, многие из них в мундирах[5]. Они прикомандированы к министерству. Наблюдается также сверхпарижское число созданий, отменно милых, но но всем признакам погибших.

Да и трудно грустить и печалиться среди этой декорации!

Центром Бордо, и достойным центром, является воздвигнутое архитектором Луи³ в 1780 году здание большого театра. О! ему могут позавидовать самые большие столицы! Фельнер и Гельмер⁴! Строители венского Бург-театра⁵, цюрихского, одесского и полдюжины других по всему свету театров — только «модернисты» при гармоничном сиянии этой коринфской, но расиновски-коринфской колоннады, увенчанной колоссальными статуями. Вся громада театра полна такой спокойной и уверенной, на века улыбок и радости рассчитанной, грации! От нее в разные стороны бегут главные артерии юго-западной красавицы, французской испанки — Бордо!

Узенькая, но не темная, потому что XVIII век не громоздил полунебоскребов, улица св. Екатерины вся полная южной суетни посреди шикарных выставок первоклассных магазинов, величественная, как Невский проспект, только короче, улица Интендантства, полуплощадь — аллея Турни и т. д. На последней стоит памятник Гамбетте⁶.

Я бы прошел мимо, несмотря на театрально-декламационную позу трибуна, но внезапно меня остановила боковая группа. И понятно! Над нею работал Далу⁷! Это богиня Афина, которая силится поднять израненную Францию.

Останавливает эта группа не тем, что она красива, а, как часто бывает с произведениями гениев, тем, что она некрасива. Ведь прекрасное далеко не всегда красиво!

Афина силится поднять немощное тело, она напрягла мускулы в неловкой позе. Сострадание и напряжение сквозят даже через божеское спокойствие ее лика. В беспомощной Франции чувствуется, что в иную пору это юное женское тело может быть обольстительным всей священной прелестью человеческой женственности, но сейчас это — больная, полумертвая фигура, виснущая инертно на руках богини. Это бьет в сердце.