Европа - [20]

III.

Взгляд из столицы мира, надо сказать, наполняет вас не только ощущением причастности к этой «новой расе», не только ощущением новизны и масштабов перемен, осознанием собственных возможностей, значительности собственной жизни, ее осмысленности и целеустремленности и, в конечном счете, той ее «оформленности», которую покойный Ричард Рорти полагал смыслом нашего существования, - но и основательно меняет перспективу. Окружающие части суши выглядят с вершины этой горы Аналог исчезающе небольшими, сбившимися в кучку островками, Эльбрус кажется не выше обеденного стола, а путешествие из Петербурга в Северную Рейн-Вестфалию - ходом пешки на одну клетку вперед. Если вы все-таки решитесь сделать этот ход, то обнаружите, к своему удивлению, что в такой перспективе есть свой резон, особенно когда речь идет о все еще постсоветском Петербурге и о золоте Рейна как источнике немецкого социализма.

Занятно, что еще в конце девятнадцатого века именно президент гамбургской ложи Сыновей Завета Густав Тух утверждал, что прусский милитаризм - то, что в русском варианте именовалось «аракчеевщиной» - «это единственный действительно цивилизованный и национальный социализм, в отличие от безродного и варварского социализма социал-демократов». Некоторое время спустя, во время Первой мировой войны, депутат Рейхстага и поклонник Шпенглера социал-демократ Пауль Ленш писал, что население его родной страны испокон веков представляет собой пролетариат, в то время как англичане и французы - это прирожденные буржуа, и что, таким образом, победа военной, в конечном счете, пролетарской диктатуры Людендорфа и Гинденбурга над капиталистическими странами Антанты - это и есть победа социализма во всем мире.

Если учесть, что основатели Страны Советов были, по сути, немецкими левыми социалистами, то нет ничего удивительного в том, что вся деятельность советского режима была проникнута духом вполне тевтонского бюрократического абсолютизма. На протяжении многих лет руководители советского правительства мечтали построить в СССР тот самый идеал, от которого в то же самое время практичные оккупанты пытались вылечить неожиданно оказавшуюся у них на попечении нацию при помощи чулок, рок-н-ролла, обязательных для всех без исключения лекций по демократии и плана Маршалла. Ирония судьбы заключается, конечно же, в том, что переселенец, собравшийся уже в постсоветское время сбежать из неудавшейся Утопии в сказочный мир чистогана, сойдя с самолета в кельнском аэропорту, неизбежно оказывался среди неутомимых наследников полемики Бернштейна, Либкнехта и Штрассера.

Поначалу это поражает: как Алиса в Зазеркалье, после трехчасового перелета на так называемый «Запад» вы, вместо того, чтобы пройти в ферзи, снова обнаруживаете вокруг себя хорошо знакомую все ту же отдельно взятую страну с ее привычным торжеством социальной справедливости: все те же приземистые новостройки, обложки журналов со зловещими карикатурами на дядю Сэма, платные полиэтиленовые пакеты в супермаркетах, торговлю, замирающую после восьми вечера и по выходным, принудительную регистрацию телевизоров и радиоприемников, карательные налоги, субботники, говоря короче - тот же повсеместный коллективизм, только на сей раз не щедрого космополитичного разлива, как у коммунистов-мегаломанов, а глубоко национального, бережливого, патриотического характера, как у сами знаете кого.

Оказывается, что Запад - это не просто сторона света. «Запад», как выясняется, изобрели находчивые британцы в одно время с фокстротом, ипритом и мороженым эскимо. «Запад» - это примерно то же самое, что «необъятная русская душа», придуманная в Германии в тот момент, когда Генштаб немецких войск понял, что не в состоянии вести войну на два фронта и начал искать с этой загадочной субстанцией чуть ли не астральных контактов. Удачный рекламный ход в идеологической борьбе Лондона и Берлина, «Запад» стал емким образом союзников, способным, с одной стороны, аккумулировать то положительное, что к началу двадцатого века было накоплено противниками Германии и Австро-Венгрии, а с другой - отделить просвещенных европейцев от брутальной российской монархии. Этот портативный «Запад», оказывается, пользуется бешеной популярностью не только в России: с тех давних пор его то и дело оспаривают друг у друга самые разные страны и политические союзы, от Турции до Новой Зеландии.

IV.

Пообвыкнув и успокоившись, вы приходите к выводу, что во всем есть свои положительные стороны и что раз внешне и на первый взгляд ваше окружение не особенно изменилось, то и встроиться в этот хорошо знакомый общественный организм вам тоже не составит особого труда.

«Анонимность современного общества, - пишет Эрнест Геллнер в своей книге "Национализм", - его мобильность и атомизация дополняются сегодня еще одной, более существенной характеристикой: семантической природой работы». Более того: «важным последствием этой анонимности и невидимости партнеров по коммуникации является то, что для понимания смысла становится невозможно использовать контекст». Современное общество, как утверждает автор, требует от каждого своего участника умения владеть искусством общения вне контекста, в то время как еще сравнительно недавно такими способностями обладали только особые специалисты - юристы, теологи или бюрократы. Именно эта высокая культура общения «становится всепроникающей культурой сегодняшнего общества, вытесняя культуру низкую или народную», которая некогда и предоставляла собеседникам удобные в разговоре подсказки: статус партнера, выражение его лица, интонацию, жест или позу. И далее: «точность артикуляции, которая позволяет передавать смысл сообщения только при помощи его внутренних ресурсов, без расчета на контекст, становится предпосылкой трудоспособности, социальной вовлеченности, приемлемости». «Если вы соответствуете этому единственному условию - наслаждайтесь вашим droit de cite‘ . Если нет - довольствуйтесь статусом гражданина второго класса, прислуги, ассимилируйтесь, мигрируйте - или меняйте ситуацию при помощи национально-освободительного движения». Причем язык, на котором строится такое общение - «это не просто тесно связанный с письменностью и передаваемый через систему образования кодифицированный язык высшего класса современной бюрократии - это единственный в каждом отдельном случае определенный код, скажем, китайский мандарин или оксфордский английский».