Европа - [18]

Если бы Николай I был умен хотя бы так же, как его старший брат, - он бы не только не запер Чаадаева под домашним арестом, но выписал бы его в Петербург. Потому что идеология суверенной демократии изложена в «Философических письмах» с исчерпывающей полнотой. Просто надо не возмущаться и не ахать, а спокойно спросить, как любят сейчас у нас: «Ну да. И что?»

И посмотреть фарфоровыми голубыми глазами. Николай I это умел.

Вот что он должен был ему сказать, тыкая философу, в своей манере, как тыкал он всем, от Господа Бога до последнего мужика: «Смотри, Чаадаев, что у тебя написано. У тебя написано, что христианство апокалиптично. Смотри письмо восьмое. Ты понял, Чаадаев? С христианством в мир пришла эсхатология. Неужели ты хочешь, чтобы мы, по выражению Александра Дюма, "вступили на путь европейского прогресса - путь, ведущий ко всем чертям"?»

Дюма, правда, тогда еще этого не сказал, но, вероятно, уже догадывался.

– Чаадаев, - сказал бы я далее, будь я Николай I. - Ты полно и точно описал Россию не как часть христианского мира, а как альтернативу ему. Это у тебя, по сути, сказано прямым текстом. И ты сетуешь на такое положение вещей, хотя прекрасно видишь, куда движется Европа! (А в XX веке, заметим, такое ли еще в ней сделается…). Ты говоришь, что только христианство приносит стране процветание, - но посмотри, каким рискам подвергаются процветающие страны, и какой ерундой одержимо их население. Тебе кажется, что своими бесконечными выборами, голосованиями, революциями и скандалами они творят историю? А я скажу тебе, Чаадаев, что все это чепуха чепух и всяческая чепуха, надо о душе думать и писать философические письма. И что ты мне ответишь, если я предположу, что все эти европейцы, столь любимые тобою, восприняли лишь внешнюю часть христианства и не проникли в его сущность? Если вся европейская секулярная культура и слишком светская церковь увлекли человека по ложному пути, а тайную сущность Христа понимает наш человек, с его сентиментальной меланхолией и кротким недеянием, являющий собою высокий пример свободы духа при почти полном отсутствии внешних свобод? Хорошо ли ты понял меня, Чаадаев? Видишь ли ты, как лично я и вкупе со мною все государоство российское растит из русского человека именно такой высокий образец, в Европе неведомый?

И он бы, конечно, кивнул, потому что боялся любого начальства, даже когда оно говорило с ним по-человечески. И задал бы мне, вероятно, один-единственный вопрос: «Хорошо, но тогда для чего же здесь я и такие, как я?»

– Очень просто, Чаадаев, - ответил бы я ему. - Ты и такие, как ты, здесь для того, чтобы тончайшим и пугливым своим умом проницать особенности русского развития. А потом специально обученные люди будут брать твои открытия на вооружение и из национальной драмы переименовывать в национальную матрицу. Для тебя такая жизнь - пытка, а для россиян - Родина. Ты хорошо описал нам ее системные признаки, спасибо, теперь мы поднимем их на знамя и будем дружно гордиться тем, чего стыдился и ужасался ты. Согласись, что жить вне истории ничем не хуже, чем постоянно ждать ее конца и видеть, как все к нему стремится.

И он отправился бы к себе на Басманную, где его никто бы не тронул. Ясно ведь, что тонкие люди ни для кого не опасны.

Там, где нас нет

Набросок путеводителя

Сергей Болмат

I.

Впервые я увидел инсталляции этого художника в Кельне, в музее современного искусства.

Он выставил города: Франкфурт, Лондон, Чикаго, Париж, Пекин, Токио. Все они были похожи друг на друга - макеты фантастических небоскребов самых невероятных цветов, энергичные супрематические скульптуры немыслимой раскраски, утопии изощренного провинциала, от которых иного простодушного космополита мог бы запросто хватить кондратий. Родом художник был из Африки.

Вот в такие колоритные пределы стремится всякий, кому долго не давали ездить по миру и одновременно много показывали по телевизору «Клуб кинопутешествий»: охота к перемене мест свойственна цепной собаке, как это изящно сформулировал однажды Томас Бернхард.

Я сам тогда, в конце прошлого века, недавно переехал в Кельн из умышленного русского города, который в одном путеводителе был назван «Лас-Вегасом девятнадцатого столетия». Все эти сахаринно-анилиновые сказочные миражи еще не до конца выветрились в те времена из моей собственной головы. Пафос этих скульптур был мне близок, смех разбирал меня в огромном пустом зале, но я еще не понимал тогда всей их иронической, язвительной горечи.

Всякий переселенец эмигрирует из тоскливой повседневности в невиданный миф, в те края, где нет готовых форм, где все разъято, смешано, разбито, иными словами - по ту сторону обыденности, если не бытия вообще. Новая жизнь в данном случае - это не преувеличение: достаточно заглянуть в класс на курсах изучения языка и посмотреть, как почтенный пенсионер из Ирана с ненавистью и тоской выговаривает неизбежное «Я приехал на велосипеде» под настороженными взглядами своих соучениц и соучеников любого возраста и национальной принадлежности.

Само собой, с первого взгляда кажется, что куда проще убежать от скуки, нежели терпеливо культивировать ее в качестве еще одной кормовой культуры. Тем не менее бодрым и напористым, понаехавшим тут бихевиористам, которые упорно мигрируют из провинции в метрополию, скука представляется скорее недостатком - либо питания, либо воспитания, - нежели экзистенциальной принадлежностью повидавшего виды сибарита, перемещающегося в обратном направлении - из гомонливых котлов цивилизации в райские кущи курортных оффшоров.