Еврейское счастье Арона-сапожника. Сапоги для Парада Победы - [6]
Глава III
В люди
А для меня наступила тяжелая пора. Нужно было начинать трудовую жизнь. Чтобы, как я понял впоследствии, жизнь мне медом не казалась, отец перво-наперво отдал меня в обучение старому мастеру общества сапожников. Сейчас бы это называлось — гильдия. Да и в моей молодости мы это слово знали. Но, где гильдия? А где сапожники?
Передача меня происходила у нас дома. И хотя я в залу не допускался, но слушать мне никто не запрещал.
— Hy вот что ты делаешь со своим сынком? — говорил старый мастер Лейба Лифшиц. — Он уже в возраст входит, ему уже 7 годков. Пора его к делу устраивать. Я помню, как тебя, Герш, привели первый раз ко мне. Ты и с дратвой справиться не мог. А кем стал? Можно сказать, первый мастер в нашем штеттле. Да какой штеттл! И в Варшавах и в Лодзи твою работу очень даже знают, поверь мне, — так говорил старый Лейба, ловко выпивая рюмку наливки, запивая ее тут же рюмкой водки и закусывая форшмаком.
— А все потому, что начинал ты с меня. Я тебя всем премудростям и образовал! — И еще наливал рюмочку. Ну какой еврей себя не похвалит!
— Да, да, достопочтенный Лейба. На самом деле, если бы не Вы, кем бы я сейчас был? Или воровал бы в Лодзи, либо в Варшаве, или в русской армии тянул бы тягло. — И хитро так усмехался. Я-то по рассказам папы знал, как его учил Лейба Лифшиц. И у меня замирало сердце и душа катилась в пятки. Неужели папа отдаст?
— На сколько лет? — спрашивал папа.
— Сейчас ему сколько, восемь? О, уже, можно сказать, переросток. Пусть он останется у меня до десяти-одиннадцати лет. Буду его хорошо научать. У меня он получит и стол, и ночлег. А после я ему и платить начну. Ты ведь знаешь, я к чужим детям, как к своим.
— Да, конечно, — смеется папа. — Хорошо помню, как ты лупил меня ремнем. Да жена твоя, Двойра, меня за дверь выставляла, пока вы ужинали.
— Ну, Гершеле, ради науки на что не пойдешь. Зато, я ж говорю, знатнее мастера, чем ты, в Польском воеводстве никого нет. Одно слово — ты Мастер!
И что вы думаете? Папа меня отдал старому Лейбе. И началась моя жизнь в людях. Так говорил ваш писатель Горький, покуда мы были в Польше. А как стали Белоруссией, то и Горький стал наш великий советский писатель. Во дела!
Я попал! И только много лет спустя понял, каждому такая школа нужна. Чтобы смог не сломаться. Выдержать. Выстоять. Самому, маленькому, но самому — принимать решения.
Комната старого Лифшица, куда меня привели, была темной полуподвальной конурой. Запах стоял ужасный. Особенно для меня, привыкшего к просторам нашего Дома, полкам с религиозными книгами, шкафу с кошерной посудой и подсвечниками, так призывно горевшими каждую субботу. И мама, ласково улыбаясь, зажигала свечи, произнося привычное «Шабат шолом».[15] Вместо этого я окунулся в застоявшийся запах прогнившей кожи, плесени и протухшей пищи. Еще долго меня преследовал этот кошмар.
— Нет, убегу, обязательно убегу, — мелькнуло у меня. Но папа меня учил — подумай, прежде чем подумать. И сделай, но снова подумай.
В мастерской сгорбленный старый сапожник набивал подметки. Он приказал мне сесть, что-то сказал ученикам. Те дали мне толстые нитки и кусок воска.
— Давай, скручивай дратву.
Что с этим делать, я не знал. Но потом я получил от хозяина работу знакомую. Я купил две селедки и фунт хлеба. Натаскал бочку воды. Ученик подставил мне ногу, и я упал. Но встал уже с камнем в руке. С тех пор никто меня в мастерской не трогал. Да и работу кой-какую освоил я быстро. Пора было бежать. Что я и сделал прямо средь бела дня. Двойра еще что-то пекла, но я уже знал — ничего не получу. Поэтому встал, взял куртончик и пошел.
— Ты куда, еще два сапога нужно починить, — сказал мастер.
— Я занят, — неожиданно сказал я и хлопнул дверью.
Дома меня отмывали в большом тазу. Я целый месяц был в затхлом, вонючем месте. И толком ничего не ел.
Когда вечером вернулся папа, в доме началось целое Бородинское сражение. Закончилось оно согласно истории. Наполеон, то есть, папа, битву проиграл. А мама, Александр I, победила. Было решено — отныне я работаю в мастерской отца. То есть, на себя. И свою семью. Я теперь каждую субботу проводил в своем доме.
Глава IV
Суббота
До сих пор помню напевы, субботнюю молитву:
И всю свою семью вижу за праздничным столом. Все мы такие чистенькие, вымытые. Коротенькая молитва папы. Преломление еще теплых хлебов. И — мир и тишина, и покой, и счастье приходит в Дом.
В Дом, которого у меня уже нет десятки лет.
А пока мы все вместе. Мама смеется над папой, он делает вид, что сердится.
И вот мы едим халу, макаем салатные листья в харосет[17].
Никто не торопится. Наступает ведь суббота. И я немного важничаю. Уже, можно сказать, рабочий человек. Сапожник. И на руках небольшие мозоли от дратвы…
Суббота! Мир, тишина, покой и счастье приходит в Дом. Шабес! (Фото Альтера Кацизне)
Я задремываю на балконе. Просыпаюсь. Бреду на свой продавленный диван. Накрываюсь плащом US Army — и снова засыпаю.
Мне снится пятница. Вечер. Ура! — начинаются приготовления к субботе.
Папа меня и сестер учил правильно — нельзя отложить на «потом» свою жизнь. Действия даже за неделю. И главное — отдых. Это не какие-то «мантры» — «перемена занятий — есть отдых». Нет и нет. Папа правильно учил — не стремись все время что-то делать. Не стремись все успеть.
