Евпатий - [23]

Илпатеев перестроил шестиструнку Изяславчика на семь, и они стали петь всё подряд. «Нас оставалось только трое...», «Брала русская бригада...», «Ох ты, палуба-палуба...»

Хороший уже Паша клонил к правому плечу кудрявую голову — верный знак финишной прямой, и умная опытная его Зоя увела его незаметно домой.

Остальные посидели, поговорили о том о сём ещё с часик и тоже подобру-поздорову разошлись.

5

Помню, маленьким ещё, лет в десять, я пообещал себе, что буду запоминать всё вокруг происходящее, сколько потребуется, чтобы «понять». И вот прошло больше тридцати годов с той поры, я устал следить, но так, кажется, ничего и не понял. Были, конечно, периоды, когда воображалось: да, вот так, именно так, и всё теперь пойдёт вот эдак вот, но раздавалась словно откуда-то издали другая музыка, и всё снова делалось не тем, чем казалось. И мне особенно, помню, было почему-то жалко, что всё проходит. Я следил, как вытягивались в росте мои сверстники, как затемнялась у них пушком верхняя губа, как нежно, с тихим прибойным шелестением прибывала от лета к лету красота наших классных девочек, как округлялись и делались гибкими, словно сами по себе знавшие уже что-то, руки их, как менялись походки, голоса, выражения лиц. Потом, увы, в глазах явилась какая-то непрозрачность, у мужчин просели и отвердели солями упругие недавно межпозвоночные диски, а там пошло нечто и вовсе нежданно-негаданное: радикулиты, лысины, подглазные озаботные мешочки, разговоры про дачи, дальнозоркость, чтение газет...

Уж лучше вовсе человеку не рождаться на этот свет, сказал кто-то, чем видеть, как ты отцветаешь, зелизна берегов.

Я не уверен в точности слова «зелизна». Это, скорее, не очень удачный поэтически перевод, но что «видеть, как ты отцветаешь», мучительно, сказано более чем верно. Может быть, это даже страшнее смерти.

6

Впервые, когда в девятом классе Елизавета Евсеевна задала сочинение по Пушкину, обнаружилась вся, в сущности, глубочайшая разность способов понимать вещи у моих героев.

«Когда роман в стихах «Евгений Онегин», — писал Юра, — вышел из печати, перепуганные силой романа критики решили очернить Пушкина и его роман. Они говорили, что Пушкин поэт «чистого искусства». Это, конечно, гнусная фальшивка, так как Пушкин отличался от предшествовавших ему поэтов не только силою стихов, но и революционной лирикой... Пушкин, что характерно для южанина (писал Юра, избегая сложных грамматических оборотов, чтобы не наделать ошибок), был энергичен, азартен, вспыльчив, бодр, прямодушен... Пушкин боролся и жил для народа, для свободы народа!»

Илпатеев путано и косноязычно изложил какую-то вымороченную концепцию о смерти поэта, полагая, что это было нечто вроде самоубийства и дело было не в Дантесе, а в Николае I, положившем глаз на красивую Наталью Николаевну... Что Пушкин не мог жертвовать карьере честью, как это сплошь да рядом было вокруг него, что он «попал в ловушку» и с тоскою томился в поисках выхода. Что не зря потом так отлично пошли дела у генерала Ланского и не зря держал корону над венчавшейся с ним Натальей Николаевной всё тот же царь. «Я жить не хочу!» — цитировал Илпатеев воспоминанья везшего поэта с дуэли лицейского товарища-секунданта, и на этих, быть может, недостоверных или случайно обронённых словах строил дерзкое, сомнительное, с моей точки зрения, предположение.

Паша, как сказал мне Юра, просидел тогда в глубочайшем самопогружении оба отведённых под сочинение урока и выдал в конце одну-единственную фразу: «Пушкин, — написал он красивым каллиграфическим почерком, — это был человек».

Многое, как я понимаю, с ними тремя наслучалось всякого потом. И, разумеется, не того, чего они ждали для себя. Но всё-таки, кажется, я не зря упрашивал и клятвенно заверял Юрину маму Дору Израйлевну, что в целости-сохранности возвращу шедевр сына не далее как через два дня, а потом терпеливо ждал, когда сам Юра припомнит хотя бы вчерне сочинения школьных своих товарищей.

«О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись...» — сказал я в благодарность Юре любимую фразу из Томаса Вулфа, на что Юра пожал лишь мосластыми квадратными плечами. Он любил иного рода поэзию. Но про Илпатеева я решил, что ему б понравилось. «Мы не вернёмся. Мы никогда не вернёмся. Был октябрь. Но мы не...»

Юра за то историческое, в общем, сочинение, получил пять, Илпатеев три с минусом, а Паша два.

7

Лет через двадцать пять подвыпивший Паша, проведя в воздухе пальцем где-то с две трети круга, скажет Илпатееву:

— Если Юра доведёт, если он только доведёт...

— Он не доведёт, Паша! — грубо отрежет Илпатеев.

— Это ещё почему? — сощуриваясь, вскинет кудрявую голову Паша.

— Изяславчик не даст ему, — пожмёт плечами оставленный в ту пору женой Илпатеев, — да и всё остальное тоже.

— Юра, Коля,  о ч е н ь порядочный человек! — скажет Паша, и из глаз его вдруг выкатятся две прозрачные круглые слезинки. — А ты сука после этого.

Илпатеев не обидится и не уйдёт от Паши из его гаража, а они ещё будут сидеть, разговаривать и пить заготовленную на такой случай Пашею водку.

8

Дорогие друзья,

Хватит, больше нельзя.