Евангелие от Магдалины - [52]

И тут — о чудо и счастье! — Мальвинка вдруг пересела к нему и пригладила его растрепанные волосики.

— Поешь хоть что-нибудь!

Расстроенный Михалыч накидал на тарелку колбасы, налил молока — заботливая дочь заменила ему молоко соком.

— Кто, вообще, тут встретил-то нас! Какой-то сопляк босой? — страдал Михалыч.

Появился голоногий и гололицый СН, всем благожелательно улыбаясь, взял подносик.

— А сегодня вообще никто не врубается!.. Ты где была? Марта этого... дурного... не встречала? — обратился Михалыч к Мальвинке, как к самой близкой.

Мальвинка продолжала разглаживать ему волосики — Михалыч, не замечая что, кидал в зубы, думая, видимо, сразу обо всем и всех.

Да, тяжело теперешним нынешним: приходится быть и за директора, и за парторга, и за профорга, и за комсомольского вожака!

— Вот! Вот он! — закричал он, словно Борис Годунов, увидевший окровавленного мальчика. — Опять он — и больше никого!

Да, мальчик действительно был — но, к счастью, не окровавленный. Просто то был вчерашний босоногий мальчонка, в той же мятой майке и трусиках, надевший, правда, по случаю посещения отеля чернильного цвета тапочки.

— Во! Опять он! — Местами переходя уже на истерический хохот, Михалыч указывал телефончиком на хлопца. — Хие е босс? — рявкнул он.

— Ай эм босс хие! — гордо ответил юный пионер.

Михалыч захохотал, и мы тоже — слишком нахален был этот пионер. Может, он действительно босс, а одет так бедно из-за жары или экономии? А Михалыч еще переживает, что «в трусах». Хорошо еще, что не без трусов!

— Ваня, Ваня! Хватит кушать! — Он нахально обходил наши столики. — Надо музей!

— Когда я тут служил, на барахолке они приставали: «Ваня, Ваня, купи ...ню!» — поделился своими воспоминаниями ветеран.

— А про нас сейчас можно сказать, — усмехнулся Михалыч, — «таких друзей — за ... и в музей!»

Мы с Сироткой сконфуженно прыснули. Кажется, наши мужчины слишком увлеклись фольклором. Мы пошли к лифту.

— Ваня! Ваня! Хватит кушать! Давай! — Пионер напирал на Апопа, который пытался высказать свое возмущение, но было некому.

— Считается, что здесь один из богатейших музеев мира! — Легко и непринужденно СН присоединился к нашей компании.

На нашем девятом этаже дверь вдруг сама собой открылась.

— Спускайся! Я сбегаю за очками! — сказала я Мите и выпорхнула.

Я быстро пошла по длинному коридору. Возле нашего номера стояла трехэтажная тележка со свежими полотенцами, губками и шампунями. Я сладострастно вдохнула заграничные запахи. Хоть что-то новое.

Наша дверь была приоткрыта. Вместо горничной в номере оказался высокий седой мужчина, правда в форменном белом френче. Он как раз аккуратно вешал в шкаф Митин пиджак, второпях брошенный им на кресло. Тщательно вешает. Он повернулся и спокойно улыбнулся. Это был европеец, абсолютно цивилизованный, интеллигентный и спокойный. И опять же абсолютно знакомый, но опять так, что я совершенно не могла понять откуда. Французский турист? Нет, это не француз, французов я отличаю. Опять эта мучительная ситуация, похожая на тихий, солнечный, но почему-то страшный сон. Французы это называют «дежавю» — ложная память о том, чего не было, но почему-то видится и кажется очень важным. Страшнее этого я не знаю ничего. Я люблю опасность, обожаю ситуации, когда на меня со всех сторон надвигаются разные михалычи, а я в последний момент ловко уклоняюсь и они гулко сталкиваются лбами. Я не боюсь, когда противник снаружи, — но когда внутри! Когда ты чувствуешь, что нечто происходит с твоей душой и разумом, и ты не можешь с этим справиться и даже не можешь понять, что же это!

Однажды у меня было такое страшное. Ненастной темной зимой, лежа в теплой душистой ванне, я, блаженно жмурясь, вспоминала отпуск в Болгарии, на Золотых Песках. Абсолютно ясно я видела, как выбегаю из стеклянных дверей отеля, по выложенной плиткой дорожке наискосок пробегаю коротко стриженную полянку, на ней с тихим сипением кружится фонтанчик, выписывая тонкими струйками восьмерки. В конце полянки плиты начинают опускаться, я прыгаю по ним, сверкая коленками, длинные мои кудри прыгают на спине, я счастлива и спокойна. Я выбегаю на маленькую площадь, обсаженную толстыми обнаженными «бесстыдницами» с тонкой облезающей розовой кожей, на которую словно накинута зелеными пятнами маскировочная сеть. С бега я перехожу на шаг, счастливо и глубоко вздыхаю... делаю этот шаг... и исчезаю!

Полежав в ванне в ужасе и неподвижности, я попыталась сказать себе: спокойно! Ничего страшного. Это бывает. Случайный сбой! Перегрелась в ванне. Поехали сначала! Я выбегаю из стеклянных дверей отеля, по выложенной плиткой дорожке наискосок пробегаю коротко стриженную полянку, на ней с тихим сипением кружится фонтанчик, выписывая тонкими струйками восьмерки. В конце полянки плиты начинают спускаться, я прыгаю по ним, сверкая коленками, длинные мои кудри с тихим шуршанием прыгают на спине, я спокойна и счастлива. Я выбегаю на маленькую площадь, обсаженную толстыми обнаженными «бесстыдницами» с тонкой, облезающей розовой кожей, на которую словно накинута зелеными пятнами маскировочная сеть. С бега перехожу на шаг, счастливо и глубоко вздыхаю... делаю этот шаг... и исчезаю! Не просто пропадает изображение, нет — я чувствую, что лечу в какую-то вселенскую тьму, все теплое и солнечное, что только что было, исчезло навсегда, и я все быстрей, с какой-то уже космической скоростью падаю в пустоту, и я уже не человек! Я быстро подняла веки. Фу! Ванна на месте! Но, пожалуй, по этой каменной лестнице я больше не стану так легкомысленно сбегать! Но что же за этой площадью? Наверняка там море, пляж, ведь я наверняка была там сотни раз! Ведь я же приехала гладкая, загорелая, до сих пор — вытягиваю руки и ноги — красивый шафрановый загар. Но сейчас за той площадью нет ничего: ни пляжа, ни моря — сразу тьма. Куда там все вдруг делось? Не важно. Больше туда не пойду. Что-то случилось со мной — пока только с этой площадью... но намек какой-то страшный. Может быть, кто-то специально занимается мной? Не знаю.