Евангелие от Афрания - [61]

Ну, прежде всего, дураку не стоит играть с умными на их поле и по их правилам – это дело заведомо дохлое; а вот учудивши что-нибудь свое, дурацкое, можно порою достичь весьма любопытных результатов… Помните, например, классический анекдот про пьяного, искавшего потерянный ключ от дома лишь под фонарями – поскольку «там светлее»? Если вдуматься, интуитивно избранная им стратегия поиска вовсе не так глупа, как кажется на первый взгляд: ведь в кромешной темноте, куда не достает свет фонарей, ключика-то все равно не найти, даже если он там и есть… Итак, давайте для начала, основываясь на печальном опыте предшественников, оконтурим зоны «неосвещенные» (где искать просто бесполезно) и «освещенные» (где результат – дело везения).

Попытки социально-политического прогноза

Плох тот митрополит, что не был замполитом,

и плох тот замполит, что не митрополит.

Е. Лукин

Приходится констатировать, что как наука, так и беллетристика продемонстрировали полнейшую неспособность предугадать сколь-нибудь существенные черты общественного устройства нашего века. Да, порою совпадают кое-какие детали – однако совпадения эти лишь оттеняют разительное несоответствие общих картин прогнозируемого и реального будущего. Помните изрядно нашумевшую в свое время, а ныне почти забытую антиутопию Кабакова «Невозвращенец»? Саперные лопатки и причисление авангардиста Шнитке к лику официозных классиков автор предугадать сумел, а вот по всем более серьезным пунктам прогноза – полный облом…

Чем останется двадцатый век в учебниках истории? Прежде всего – это время реализации социалистической идеи в форме тоталитарных режимов. Тоталитаризм возникал многократно и независимо, на совершенно разной национальной и экономической основе – от высокоразвитого капитализма в Германии до чистого феодализма в Корее (т. е. ни о какой такой «трагической случайности», прикатившей на нашу голову в пломбированном вагоне, и речи быть не может – существовал объективный общемировой тренд). Все эти режимы пережили бурный расцвет, а затем очень быстрый – по историческим меркам – крах. Так вот, ни первого (самого возникновения тоталитаризма), ни второго (стремительности его крушения) предугадать не смог никто…

Предвижу на этом месте возмущенный гомон: «А как же Замятин?! А Оруэлл?.. А…» А никак – все это просто не имеет отношения к делу. Точнее говоря – имеет, но лишь в той части, что выходит за рамки конкретного социологического прогноза. И если история Цинцинната Ц. будет волновать людей, покуда существует художественная литература, то Оруэлловскую агитку наверняка ждет такое же забвение, как и другой «бестселлер века» – «Что делать?»: по прошествии трех десятков лет – когда вымрет поколение европейцев, принужденное проходить «1984» в рамках школьной программы, – о Великой Антиутопии и не вспомнит никто, кроме библиографов… Впрочем, давайте по порядку.

Вполне очевидно, что антиутопии двадцатых годов (вроде замятинской) только постфактум кажутся нам «романами-предостережениями». На самом деле это была лишь затянувшаяся сверх всякой меры полемика с технократическими утопиями ушедшего, девятнадцатого, столетия. Ну какое, скажите, имеют отношение те автоматизированные, хирургически-стерильные миры холодного рацио (вроде того, которым повелевает Благодетель) ко всему этому сталинско-кимирсеновскому убожеству с крепостными-колхозниками и талонами на сапоги? Замятин и Хаксли продолжали свою – вполне виртуальную – дискуссию с Уэллсом, никак не соотнося ее с общественными процессами вокруг себя; это никакой не упрек – они решали свои собственные задачи, и социологическое анатомирование реальных тоталитарных режимов in statu nascendi в список этих задач просто не входило.

Лейтмотивом же следующей генерации антиутопий (от Оруэлла до Зиновьева и Войновича) стала абсолютная несокрушимость тоталитаризма. «Сапог, топчущий лицо человека – вечно». Попытки же одолеть тоталитаризм при помощи «бога из машины» (как в «Часе Быка») лишь усиливали ощущение безнадежности: «Да, ребята, это – навсегда…» Были тут, однако, и важные нюансы.

«1984» впервые попался мне в руки в студенческие времена – в середине семидесятых; до обозначенного в нем срока оставалось меньше десятка лет, и было яснее ясного, что автор в своем прогнозе крупно промахнулся. Вообще, по моим воспоминаниям, роман впечатлял в основном барышень: камера № 101 и невозможность трахнуться без разрешения парткома – на них этот набор ужасов действовал безотказно. Скептикам же и прагматикам вроде меня было очевидно, что гомункулус по имени «Ангсоц», заботливо выращенный Оруэллом в колбе западных стереотипов, – существо абсолютно нежизнеспособное; будучи ввергнут в грубую реальность, он сдохнет точно так же, как ужасные уэллсовские марсиане.

Это ведь только западник может упустить из виду, что «телескрины» – основополагающий элемент системы тотального контроля – будут бесперечь ломаться; и купить их за нефть на «загнивающем Западе» тоже нельзя – за отсутствием такового, вот ведь в чем ужас-то… Как будет работать в условиях социализма (хоть английского, хоть какого) служба «телеремонта», объяснять, надеюсь, не надо: приедут на аварию, разломают стену – а потом поминай как звали. Конечно же, нормальный обыватель начнет отслюнять им на лапу, чтоб перегоревший телескрин в его квартире просто пометили в отчете как починенный; а поскольку запчастей для ремонта все равно нету, а отчитываться наверх надо – будут брать, к обоюдной пользе; ну, а народные умельцы из этой конторы станут за доступную плату подключать желающих к закрытым телескринным сетям для начальства, по которым ночами крутят порнуху Малабарского производства (или где они там воюют).