Эванджелина - [5]

Быстро водил он смычком, и его поседелые кудри

По сторонам разлетались от ветра, и очи сверкали,

Словно горящие уголья, если сдунуть с них пепел.

Весело пел старик под хриплый мотив своей скрипки

«Tous les Bourgeois de Charte»[1] и «La Carillon de Dunkerque»[2],

Такт отбивая усердно ногой в башмаке деревянном.

Весело, весело вместе старые и молодые —

Даже и дети меж ними — в танце задорном кружились

Между деревьями сада и вниз, по зеленому склону.

Самой прекрасной была там из девушек Эванджелина,

Был Габриэль среди юношей самым красивым и статным.

Так это утро прошло. Но вот прогремел с колокольни

Звучной меди призыв, и бой барабанный разнесся.

Вскоре наполнилась церковь мужчинами. Женщины ждали

Их во дворе, украшая надгробья для них дорогие

Яркой осенней листвой и свежею хвоей из леса.

Гордо прошел мимо них отряд корабельной охраны

К Двери храма. Ударила резкая дробь барабана,

Гулким эхом отпрянув от потолка и оконниц;

Смолкла тревожная дробь, и тяжелые двери закрылись;

И в тишине ожидали люди, о чем им объявят.

Вышел вперед офицер и, став на ступени алтарной,

Поднял в руке высоко рескрипт с королевской печатью:

«Собраны вы согласно Его Величества воле;

Милостив был он и добр; но чем вы ему отплатили —

Пусть вам совесть подскажет! Природный мой нрав и характер

Не соответствует миссии этой суровой; но должен

Выполнить я порученье свое. Вот вам воля монарха:

Ваши земли, жилища, равно как и скот всевозможный,

Ныне отходят короне, а сами вы подлежите

Переселенью в другие края. Да сподобит господь вас

Жить там честно и верноподданно, в мире и счастье!

Пленными я объявляю вас ныне согласно приказу!»

Как в безмятежный полдень летнего солнцестоянья

Вдруг разражается буря и с неба свергается страшный

Град, побивая посевы крестьян, барабаня по окнам,

Застя солнце и с крыши охапки соломы срывая,

Скот заставляя мычать и метаться в тесном загоне, —

Так на акадцев обрушилось страшное это известье.

Оторопели они поначалу, но через мгновенье

Шум прокатился по церкви, ропот печали и гнева —

Громче и громче — и вдруг все бешено ринулись к двери.

Тщетны были попытки прорваться, и взрывы проклятий

Храм святой сотрясли, и над морем голов возмущенных

Выросла вдруг кузнеца Базиля фигура, как в бурю

Мачты обломок, взлетевший на гребень ревущего вала.

Побагровев от ярости, громко и дико вскричал он:

«Хватит покорствовать злобе! Долой английских тиранов!

Смерть солдатне, посягнувшей на наши поля и жилища!»

Он продолжал бы еще, но жестокий удар наотмашь

Речь кузнеца оборвал и на пол его опрокинул.

В самый разгар суматохи и яростного возмущенья

Дверь алтаря отворилась и Фелициан преподобный

Вышел к толпе прихожан и, важно сойдя по ступеням,

Поднял спокойную руку, повелевая умолкнуть

Шуму и крикам, и так он к пастве своей обратился —

Голосом низким и звучным, мерным торжественным тоном,

Словно часов отчетливый бой после звона набата:

«Что с вами, дети мои? Или вас обуяло безумье?

Сорок лет неустанно трудился я здесь между вами,

Словом и делом уча взаимной любви и терпенью!

Это ль плоды моих бдений, горячих молитв и усердья?

Так ли вы скоро забыли любви христианской уроки?

Или хотите вы дом оскорбить милосердного бога

Диким буйством и ненавистью сердец распаленных?

Се — наш Спаситель распятый на вас терпеливо взирает!

Видите, сколько в очах его кротости и состраданья!

Слышите, губы его тихо шепчут: «Отец мой, прости им!»

Так повторим же молитву его пред лицом нечестивцев,

Скажем теперь по примеру Христову: «Отец наш, прости им!»

Немногословен был старца укор, но глубоко проник он

В души людей и слезы раскаянья вызвал у многих.

И покорились они и сказали: «Отец наш, прости им!»

Час вечерней службы настал; и затеплились свечи

На алтаре, и священника голос звучал вдохновенно,

И не одними губами — сердцами ему отзывались

Люди, и «Аве Мария» звучало, и с жаркой молитвой

Души их ввысь устремлялись, как Илия, к небу всходящий.

Злое известье меж тем разнеслось по деревне, и всюду

Плакали жены и дети и горем делились друг с другом.

Долго стояла Эванджелина у двери отцовой,

Правой рукой заслоняя глаза от закатного солнца,

Что, уходя, заливало деревню таинственным светом

И золотило крестьянские крыши и в окнах пылало.

В доме застелен был стол белоснежною скатертью длинной,

А на столе — белый хлеб и в мисках мед ароматный,

Пиво в кувшинах и ломти овечьего свежего сыра;

Старого фермера кресло на месте почетном стояло.

Долго ждала Эванджелина; уж тени деревьев

Длинными полосами легли над росистой долиной.

Ах! тяжелей были тени, что сердце ее омрачали;

Но над полями души ее веяло благоуханье

Чистое: кротость, любовь, надежда и долготерпенье.

Вот, позабыв о себе, она поспешила в деревню,

Чтобы хоть взглядом, хоть словом ободрить горюющих женщин —

В час, когда усталость детей и заботы хозяйства

Их торопили домой по стемневшим полям возвращаться.

Вот и солнце зашло, сокрыв золотым покрывалом

Светлый свой лик, — как пророк, сошедший с вершины Синайской.

Этой порою у церкви бродила Эванджелина

В сумерках. Все было тихо. Напрасно она ожидала

Возле дверей и окон, слушая и замирая.

И, не сдержась, «Габриэль!» — она позвала. Но молчали

Мертвых склепы, и склеп, заключивший живых, был беззвучен.