Ева - [7]

— Конечно, если бы продавец сделал ремонт, то продал бы гораздо дороже, — говорит риелтор Лариса Анатольевна, женщина лет пятидесяти, со слишком большими голубыми глазами. Вообще-то в этом возрасте глаза у женщин обычно уменьшаются, у нее же, похоже, всё наоборот. — Но, как я поняла, ему срочно нужны деньги.

— А кто тут жил? — зачем-то спрашивает Герман.

Женщина отряхивает пыль с белого пиджака и юбки. Судя по одежде и Audi новой модели, ее карьера на взлете.

— Мать с сыном. Соседи поговаривают, оба были не в своем уме. Об этом нюансе, — риелтор вздыхает, — я не могу вас не предупредить. Цена низкая еще и поэтому. Но на учете в ПНД, насколько я выяснила, они не состояли.

Герман и риелтор выходят на балкон. Здесь стоит мешок, из которого выпирают очертания пустых бутылок и еще каких-то предметов. Два пластмассовых кресла в пыли жмутся друг к другу: похоже, мать с сыном глядели тут на закаты над МКАД. Герман закуривает, предлагает риелтору. Та берет у него сигарету, выпускает колечко. Она ему нравится. Трудяга. Из тех, что жалеют людей. Возится с ним, в сущности, за копейки. Сейчас подставляет лицо летнему ветру, делая вид, что не торопит Германа с решением.

Двенадцатый этаж. Сверху МКАД напоминает работающий транспортер на огромном игрушечном заводе. Машинки всех мастей двигаются непрерывно. Герман обшаривает глазами пасмурный горизонт поверх МКАД и будто нарисованного за ним черно-зеленого леса в поисках предмета, который привязал, примирил бы его с местностью. Такой находится — труба ТЭЦ. Из нее идет дым — словно пыхает задумавшийся курильщик. Что ж, это не краснопресненская высотка и не телебашня, но все ж кое-что, за что можно уцепиться взглядом.

Выбора-то у Германа, собственно, и нет. Он тушит сигарету о заржавевшие облупившиеся перила балкона, покрытые пылью, как паштетом, такой же густой и липкой. Поворачивается к риелтору. Она выжидательно смотрит на него. В сером пасмурном воздухе голубой цвет ее больших глаз кажется особенно насыщенным. Герман кивает.

— Что ж, значит, по рукам, — обрадовавшись, говорит риелтор.

6

К началу октября все готово. Герман ждет подходящего случая. 5 октября Ольга заводит дочь в гастроном на углу дома на Ленинградском проспекте. Герман на расстоянии шагает за ними. Шанс, что Ольга его узнает, минимальный. Если она его и видела раньше, то в период, когда Герман был на несколько размеров толще. Она могла бы хорошенько разглядеть его четыре года назад на похоронах Евы, но его там не было.

Пока Ольга закупает новую батарею бутылочек разного цвета, девочка обскакивает магазин то на одной ноге, то на другой. Останавливается у витрины, изучает солдатский ряд прямоугольных пакетов молока и кефира, брикеты сыра с нежной палитрой на разрезах, пирамиды стаканчиков фруктовых йогуртов. Прокручивается вокруг себя в луче солнца — сиреневое пальто и такая же беретка на мгновение обесцвечиваются, а потом будто заново наливаются еще более насыщенным цветом.

Скачет дальше. Разглядывает колбасу, отливающую влажным жирным блеском оболочки, гирлянды сосисок, поблескивающие целлофановыми обертками, коробки с паштетами. Возле колбасной витрины Герман и стоит. Девочка, задрав голову, смотрит на него. Небольшие, серые, глубоко посаженные глаза. Прямой дружелюбный взгляд. Герман прячет часть лица в горло шерстяного свитера. Пальто и свитер ввиду наступивших холодов он приобрел несколько дней назад в секонд-хенде. Пальто черное, короткое, со шлицей сзади. Все с тем же характерным запахом, которым пропахла уже вся одежда Германа.

В одном из карманов Герман сжимает мячик, который забрал у девочки летом. Он уже почти вытащил его, чтобы поманить дочку Ломакиных, но передумывает. Народу в магазине слишком мало, они оба на виду. Герман разжимает вспотевшую руку, и мячик остается в кармане. С трудом натягивает на лицо нечто вроде улыбки — девочка доверчиво улыбается в ответ. Она скачет дальше — к витрине с тортами, украшенными кремовыми розочками и листьями, ядовитыми персиками и кровавыми вишнями. За заляпанным ладонями стеклом красуются облитые глазурью эклеры и обсыпанные цукатами и шоколадной крошкой снежные вершины корзиночек. У кондитерской витрины Ольга и настигает дочь. Подбегает, тяжело стуча каблуками новеньких блестящих сапожек, крепко схватывает беглянку за руку, бутылочки в сумке от резких движений предательски звякают — Ольга смущенно оглядывается по сторонам, лицо вспыхивает.

Господи, как же Герман ненавидит всю эту Ольгу, эти ее чрезмерно изящные губы, туго стянутые во французский пучок блестящие волосы, белое пальто, новенькие сапожки. С каким наслаждением Герман бы прямо тут, в магазине, выпустил в нее одну за другой с десяток, с сотню пуль, изрешетил бы ее всю.

Несколько дней спустя он наблюдает за Ольгой и девочкой на станции «Сокол». Похоже, ехать они никуда не собираются. Ольга сидит у колонны на желтой скамейке, отполированной миллионами задниц жителей и гостей города, и подкрашивает бледные сухие губы. Девочка крутится рядом. Герман наблюдает за ней от соседней колонны. Он встал так, чтобы мать его не видела. Улучив момент, вытаскивает мячик из кармана пальто и показывает девочке. Та что-то удивленно-радостно говорит, но гул станции поглощает ее голос. Завороженно подбирается ближе, не сводя глаз с красно-синего мяча.