Этот сладкий голос сирены - [26]

- Это кормовые, - заметила Цыплакова, непринужденно плюхаясь в кресло.

- Не понял, -сказал Носик.

- Есть бананы для людей, а есть для животных. Это для животных.

- Да? – удивился Носик.

- А ты не знал?

Носик посмотрел на банан и почему-то хихикнул. Потом наступила пауза, не напряженная, а самая настоящая пауза, ничем не заполненное пустое временное пространство.

- Ну! – сказала, наконец, Цыплакова и почему-то так грозно, что Носик как-то невольно поежился.

- Выпьем? – предложил Носик.

- Ты выпей, а я не хочу, - отказалась Цыплакова.

Носик налил себе коньяка и выпил.

- Хоть шампанского выпей… - заныл Носик.

- Не ной, - сказала Цыплакова, как строгая учительница.

- Так неинтересно, - сказал Носик.

- Очень даже интересно, - сказала Цыплакова.

Носик налил себе и шампанского, и выпил.

- Теперь раздевайся! – скомандовала Цыплакова.

- Что? – не врубился Носик.

- Раздевайся! Что тут не понятного?

- А ты?

- Я потом…

Носик, путаясь в одежде и даже стесняясь, стал послушно раздеваться. В окно бил неумолимо ясный вечерний свет западной стороны. Цыплакова смотрела на него прямо, безжалостно, не отрываясь. Вот Носик остался в одних трусах – узкий, угловатый. Бледный-бледный, чуть с синевой. Только нос отливал розовым от холода. Разделась и Цыплакова.

- Ну? – опять грозно сказала Цыплакова.

- Слушай, - сказал Носик. – Я так не смогу…

- Это еще почему?

- К-какое-то насилие, - пробормотал Носик.

- Почему бы и нет?! – телообильная Цыплакова в обтягивающем гольфике и колготках лежала на кровати, уперев руку в круто вздымающийся бок и смотрела на Носика холодно, насмешливо, вызывающе. – Может, я насильница?

В глазах Носика мелькнуло отчаяние.

- Т-ты мерзавка… - злобно прошипел Носик и быстро стал одеваться.

Забелина училась с Цыплаковыми и Носиком на одном курсе. Была она хорошенькая, просто прелесть, но невезучая до ужаса. То стипендию потеряет, то палец прищемит, то споткнется на ровном месте и порвет единственные колготки. Сигареты стреляла, тоже правда, у всех подряд. Никогда не имела своих. Замуж вышла неизвестно за кого – паренечек какой-то, не то из Сочи, не то из Симферополя. Любила его, рассказывала всем потом, до потери пульса. Девятнадцать лет! Может, просто любить хотелось? Так лучше бы табуретку полюбила или угол стола. Безпаснее. Короче, не долго думая, чуть не оттяпал у нее этот паренечек полквартиры, а когда вмешалась еще вполне вменяемая мамаша, свалил в неизвестном направлении. Потом у нее был еще кто-то, постарше, посолиднее, но тоже не Бог весть что, бедная Забелина за него чуть ли не алименты выплачивала и тоже любила страстно. И опять ее мать, будучи еще в полном уме, выгнала его из дома веником. Еще, говорили, кто-то был, вроде, какая-то тень тени, только Забелина не умела любить в пол силы, если уж полюбила, то полюбила – в Загс, все сердце, обе руки и остальное впридачу. Но и с третьим суженым у нее ничего хорошего не вышло, сам сбежал от ее пылкости (что еще ждать от тени?), так бежал, что с собой даже ничего не прихватил. А это само по себе уже неплохо.

Вроде, занималась Забелина и мелким бизнесом, частным предпринимательством. Кто-то говорил – ничего, а кто-то – ну никак. В конце-концов, оказалась она вдвоем с матерью в маленькой двухкомнатной квартирке в микрорайоне, без детей, которых так и не завела, без мужей, от которых так или иначе избавилась, давая отдых своему неутомимому, любвеобильному сердцу. Мать ее тоже расслабилась и от расслабленности стала потихоньку терять ум. Именно в это время их навестила Цыплакова. Случайно оказалась неподалеку, ждала открытия магазина, в котором и бывала-то, наверное, раз в десять лет.

Конечно, Забелина была уже не та Забелина, которую Цыплакова так хорошо помнила. Кукольные черты лица вроде бы были прежние, но уже тонули в бушующих волнах щек и второго подбородка. Только глаза не изменились – голубые, наивные, доверчивые, как у глупого щенка. Пили чай на кухне вместе с матерью. Мать Забелиной – светлая, белесая, воздушная старушка в грязном, фланелевом, фиолетового цвета халате, выждав момент повернулась к Цыплаковой и доверительно сказала:

- Скоро Костю увижу, - и подмигнула.

- Какого Костю? – не поняла Цыплакова.

- Константина Рылеева, - объяснила Забелина и прыснула в пухлый кулачок, как девочка.

- Это еще зачем?

- Спроси что-нибудь полегче, - и Забелина опять прыснула в кулачок.

- Увижу! Увижу! – упрямо повторила старушка. Когда-то она защищала диссертацию о декабристах.

- Тогда уж и Сашу Пушкина, - заметила Цыплакова невозмутимо.

- Сашку, нет, не хочу. Почему он на Сенатскую площадь не приехал? Подумаешь, заяц! Зайца испугался! Да сам он заяц!

- Пушкин не заяц, Пушкин – солнце русской поэзии, - сказала Забелина, наверное, чтобы поддразнить мать.

- Заяц! Заяц! – возмущенно закричала непреклонная старушка и, чуть пошатываясь, удалилась. На пороге она обернулась и показала Цыплаковой язык.

Надежды на встречу с Костей Рылеевым и оскорбительные высказывания в адрес Саши Пушкина были не таким уж большим злом, но скоро началось кое-что посерьезнее – старушка-декабристка стала забывать выключать газ, разбрасывать вещи по всей квартире и целеустремленно бить стеклянную посуду. Потом у нее появилось обыкновение писать на стенах карандашом, ручкой, что еще ничего, хуже, если макая палец в банку с вареньем или в собственные фекалии, краткие лозунги, типа – «Долой!», «Вон!» или «Ха!».