Этот сладкий голос сирены - [16]

Тибайдуллин стрелял из этого пистолета в детстве, на свой день рождения. Летом. На даче. Хотел выстрелить в ворону, но отец сказал, что в ворону нельзя, потому что она – живая. Он стрелял по шишкам ровно семь раз, ему исполнилось тогда семь лет.

- Стреляй, ты что! – гаркнули над ухом.

- Стре-ляй! – визгливо кричал необыкновенно возбудившийся Носик. – Стре-ляй!

- А! –сказал Тибайдуллин и выстрелил.

Тибайдуллин выстрелил, получилось куда-то в бок, пуля ударила в ствол дерева, а потом отрекошетила в неизвестном направлении. Послушался громкий, издевательский смех Горового и тут же что-то просвистело у Тибайдуллина над головой, сбило шапку, резануло по волосам…

- Убили! – успел подумать Тибайдуллин и упал замертво. – Меня убили…

Цыплаков сидел на заднем сидении, тупо уставившись в спину шофера. Носик уехал вместе с Горовым. И слава Богу! Если бы он сидел сейчас рядом, Цыплаков его бы просто задушил. С острым наслаждением, раздавил, как скрипучее, членистоногое насекомое, с душой ядовитой гусеницы, из которой никогда не получаются бабочки, а если и получаются, то это уже не бабочки, а черт те что. Цыплаков так явственно себе это представил, - и насекомое, и гусеницу, и бабочку, и скрип ломающихся надкрылий, что даже крякнул. Настроение у него было… да хуже не бывает!

Конечно, он видел, что пуля только сбила с Тибайдуллина шапку, что тот упал в обморок от страха, что откуда-то из глубины парка к нему бежит, крича и размахивая руками, какой-то человек. Но ведь и он, Цыплаков, тоже рванулся побежать – поднять, успокоить… но не сделал этого, потому что поймал вполне определенный, повелительный взгляд Горового и подчинился этому взгляду, полностью расписавшись в своей зависимости. Цыплакову, крупному, большому мужику, когда-то даже имевшему разряд по вольной борьбе, это было тяжело…

Утро уже раскаталось. Цыплакова заканчивала завтрак, старательно выедая яйцо из пластмассового яичника в форме цыпленка.

- Ну? – сказала Цыплакова, вопросительно округлив глаза.

Цыплаков посмотрел на нее гневно, так что она не продолжила, спросила только:

- Яичницу сделать?

Цыплаков мотнул головой – типа, нет.

- А яйцо?

Пластмассовый цыпленок с выеденным нутром вдруг показался Цыплакову совершенно ужасным, диким зрелищем.

- Купи другие! Неужели непонятно? – заорал он каким-то дурным бабьим голосом и смахнул цыпленка со стола.

- Тише, тише, тише… - зашипела Цыплакова, подбирая с пола цыпленка и осколки яичной скорлупы. – Тише…

И тут прозвенел звонок в дверь. Оба почему-то вздрогнули.

- Открой… ну… - сказала Цыплакова после паузы.

Цыплаков послушно пошел к дверям. В дверях стояла маленькая, щуплая женщина с огромным пакетом в руках. На спине у нее, как бы уравновешивая пакет, был тяжелый рюкзак. Что там, в этом пакете, Цыплаков сразу и не сообразил, и только когда оттуда донеслось жалобное мяуканье, понял – грудной ребенок. Женщина прошла через холл в гостиную и села в кресло, на самый край – расположиться удобнее ей не давал рюкзак. Но не смотря на такую неустойчивую позу, голос у нее был решительный.

- Я никуда не уйду, - сказала женщина. – Мне некуда идти. Вы сломали мне жизнь.

Женщину звали Катя. Это ее, на шестом месяце беременности, Цыплакова выставила из квартиры своей матери. Тогда они с мужем пошли на вокзал. Муж устроил ее поудобнее, принес порцию пиццы с грибами, две бутылки кока-колы и отправился искать жилье. Наступил вечер, но муж не появлялся. Ночь Катя провела сидя, положив голову на рюкзак. Телефон мужа был постоянно «временно» недоступен, но на утро она получила эсэмэс сообщение: «Не беспокойся, меня не жди. Устраивайся сама.» От неожиданности Катя так побледнела, что сидящая рядом женщина сказала:

- Вам плохо?

- Да, -ответила Катя. – Мне плохо…

- Беременной женщине плохо! – подхватил кто-то неподалеку и вызвал скорую помощь.

Рожать Кате было еще рано, но она все твердила, что ей плохо, и ее оставили в роддоме на сохранении. Катя была послушной больной, ласковой с соседками по палате, все ее любили и делились с ней фруктами и дополнительной едой. Наконец, она благополучно родила девочку, но продолжала твердить, что ей плохо. И ее продержали в роддоме еще какое-то время, сколько могли. Она все ждала, что вот-вот обнаружится муж, но муж не обнаруживался, и наступил момент, когда оставаться там больше было уже никак нельзя. И тогда Катя, выписавшись из больницы, направилась прямым ходом к своей бывшей квартирной хозяйке и сказала:

- Я никуда не уйду.

- Как это не уйдете? – воскликнула Цыплакова.

- Мне некуда идти, -сказала Катя.

- Надо думать, когда заводите детей. Мы с вами чужие люди! Почему у нас из-за вас должна голова болеть? Ну-ка, быстренько! Этак можно до любой наглости дойти! Нет жилплощади – нечего размножаться. Ну-ка, быстренько! – и Цыплакова сделала попытку выхватить у Кати из рук пакет с ребенком, но Катя держала его крепко. От толчка ребенок проснулся и отчаянно замяукал.

Цыплакова была в бордовом турецком халате, расшитом блестками, который делал ее еще больше и внушительнее, и возвышалась над Катей такой грозовой тучей. Катя же, со своим круглым, детским личиком не произносила ни звука и только прижимала к себе пакет с ребенком, так что ее тонкие пальчики от напряжения побелели. Видимо, ребенку передалось ее состояние, и он затих. Вся эта картина вдруг подействовала на Цыплакова так же, как вид пластмассового цыпленка с выеденным внутри яйцом. В другой ситуации, возможно, он не стал бы перечить жене, тем более, скорее, был пофигистом, но бессонная, нервная ночь, собственная униженность и сострадание к таким же били в нем через край. Он бросился к Цыплаковой, одной рукой обхватил за талию, оттягивая в сторону, а другой крепко сжал запястье. Цыплакова взвизгнула и отступила.